ЧЕЛОВЕК   И   МОРАЛЬ

ПАРАДОКСАЛЬНЫЙ МИР

Развесьте уши. К вам пришла Молва.

А кто из вас не ловит жадно слухов?

Я быстро мчусь с востока на закат,

И лошадью в пути мне служит ветер.

Во все концы земли я разношу

Известья о делах земного шара.

Я сшила плащ себе из языков,

Чтоб ими лгать на всех наречьях мира.

Нет выдумки такой и клеветы,

 Которой я б ушей не засорила.

Я говорю про мир в канун войны.

И я вооруженьями пугаю

В дни тишины, когда земля полна

Какой-нибудь совсем другой заботы...

Шекспир. Генрих IV

Что ж, я могу с улыбкой убивать,

Кричать: «Я рад!» – когда на сердце скорбь.

И увлажнять слезой притворной щеки

И принимать любое выраженье.

Шекспир. Генрих VI

Мы живем в век предрассудков, лицемерия и парадоксов, вынуждающий многих из нас беспомощно и бесцельно вертеться, подобно подхва­ченным вихрем сухим листьям, разрываясь между присущим нам чувством справедливости и страхом перед жестоким деспотом, имя которому общественное мнение. Да, жизнь наша похожа на водо­ворот, образованный двумя противоборствующими течениями, одно из которых несет нас вперед, а другое отбрасывает назад; одно побуждает нас вце­питься мертвой хваткой во все то, что мы счита­ем правильным и истинным, как в спасительную соломинку, которая только и может удержать нас на плаву, тогда как другое стремится опрокинуть нас, раздавить и в конце концов утопить, захле­стнув безжалостной циклопической волной обще­принятых приличий и тупого, капризного и вечно блуждающего общественного мнения, основанного на злобной клевете и праздных сплетнях. В наше время вовсе не нужно быть честным, искренним и праведным, чтобы выклянчить себе признание и лавры достойного человека. Для этого достаточно просто быть удачливым лицемером или каким-то загадочным и непонятным для самих счастливцев образом приобрести популярность. В наш век, по словам миссис Монтэгю, «всякий порок скрывает­ся лицемерием, во всякой добродетели подозрева­ют лицемерие... а подозрительность приравнивает­ся к мудрости». И потому никто не знает, во что ему верить и что отвергать, а наилучшим способом стать образцом всех добродетелей в ослепленных восторженной верою глазах сограждан является, опять-таки, популярность.

Но как же можно приобрести эту самую популяр­ность? На самом деле довольно просто. С волками жить – по-волчьи выть. Отдавай дань уважения рас­пространенным в ваше время порокам, изображай восторг при упоминании популярных на текущий день посредственностей. Плотно закрывай глаза при виде всякой истины, если она чем-то не нравится об­щепризнанным пастырям человеческого стада, и не забывай вместе с ними нападать на несогласное меньшинство. Низко кланяйся перед господству­ющим хамством и приветствуй громоподобными ап­лодисментами любую попытку зарвавшегося осла лягнуть умирающего льва, ныне – падшего идола. Потакай распространенным предрассудкам, придер­живайся общепринятых условностей и моды – и вскоре станешь популярным. Смотри же, твое вре­мя пришло. И не будет большой беды в том, если ты окажешься грабителем, а заодно и убийцей: все равно ты будешь возвеличен и окружен ореолом все­возможных добродетелей. К тому же перед тобою от­кроются еще более широкие перспективы безнака­занного злодейства, что красноречиво подтверждает трюизм, заключенный в турецкой поговорке «Не­пойманный вор честнее бея». Предположим, что че­ловек, сочетающий в себе качества Сократа и Эпиктета, вместе взятых, вдруг стал непопулярен. И что от него тогда останется? Неясный разум госпожи Молвы уловит лишь курносый нос да истерзанное неутомимым бичом хозяина тело раба. Сестры-близ­нецы – Общественное Мнение и миссис Гранди[1] – вскоре позабудут все его классические труды. Их женский аспект, встав на сторону Ксантиппы[2], ми­лосердно изыщет тысячу благовидных причин, оп­равдывающих все вылитые ею на бедную плешивую голову помои, и с не меньшим рвением примется выявлять всевозможные скрытые пороки этого греческого мудреца. А их мужской аспект разглядит своим мысленным взором лишь исхлестанное тело и вскоре присоединится к стройному хору публичной клеветы, преследующей души обоих философов даже после их физической смерти. Результат: наш Сократ-Эпиктет выйдет из этой душегубки черным, как смола, так что к нему будет даже страшно при­коснуться. И теперь, на многие эоны вперед, очер­ненный подобным образом человек будет обречен на непопулярность.

То же самое наблюдается и в искусстве, и в по­литике, и даже в литературе. «Проклятый святой и почтенный злодей» стали знамениями нашего време­ни. Истина и факт пришлись не ко двору и были изгнаны из общества, а тот, кто осмеливается защи­щать непопулярных людей или непопулярные веши, сам рискует стать anathema maranatha. Распростра­ненный ныне образ жизни оскверняет всякого, кто приблизится к порогу цивилизованного общества, и если суровый приговор Лаватера справедлив, то в нашем мире действительно нет места для тех, кто не готов стать отпетым лицемером. Ибо «тот, кто по доброте душевной или из покладистости характера изображает радость при появлении нежеланного гостя, – в тысячу раз больший лицемер, чем тот, кто в глаза говорит нелицеприятную правду», – пишет этот знаменитый физиономист. Казалось бы, все это должно провести жирную разграничительную линию, навсегда отнимающую у Общества шанс быть пре­ображенным в «Чертог Истины».

Из-за этого мир изнывает теперь от духовного голода. Тысячи и миллионы людей отворачиваются от антропоморфного ритуализма. Они не верят бо­лее в личностного пастыря, или Владыку, однако это никоим образом не мешает им присутствовать каж­дое воскресенье на «богослужении», а во все остальные дни недели разглагольствовать о своей непоко­лебимой верности собственной церкви. Другие мил­лионы ринулись, очертя голову, в спиритуализм, христианскую и ментальную науку и прочие анало­гичные мистические занятия. Но лишь очень немно­гие из них решились бы открыто высказать свои взгляды в присутствии скептиков. Большинство об­разованных мужчин и женщин, исключая разве что самых рьяных материалистов, горят желанием по­знать тайны природы и даже таинства древних магов – неважно, подлинные они или мнимые. Даже наши ежедневные и еженедельные газеты признают факт существования в прошлом знания, ставшего ныне книгой за семью печатями практически для всех, за исключением очень и очень немногих. Но хватит ли какой-нибудь из них смелости без сарказ­ма описать не пользующиеся признанием и популяр­ностью феномены, известные под названием «спи­ритуалистических», или беспристрастно освещать вопросы теософии, или хотя бы воздерживаться от язвительных замечаний и оскорбительных эпитетов при ее упоминании? Они готовы со всем внешним почтением говорить об огненной колеснице Илии или даже о столе и кровати, обнаруженных Ионой в чреве кита, или объявлять со своих страниц сбор средств на организацию научно-религиозных экспе­диций с целью выудить из вод Красного моря уто­нувшую золотую зубочистку фараона либо отыскать в пустыне обломки каменных скрижалей. Но при этом они не обращают внимания ни на один факт, как бы убедительно он ни был доказан, если он исходит от человека, связанного с теософией или спиритуализмом, даже если это будет самый поря­дочный из живущих на земле людей. Почему? Да потому, что Илия, улетающий в небеса на своей ко­леснице, является ортодоксальным библейским (и, следовательно, популярным и общепринятым) чудом; в то время как медиум, левитирующий под самым потолком, есть непопулярный факт – даже не чудо, но просто феномен, объясняющийся магнетически­ми, психофизиологическими и даже физическими причинами. С одной стороны, безмерные претензии на ученость и цивилизованность, утверждения, что наука придерживается исключительно фактов, ус­танавливаемых индуктивными методами на основе наблюдений и экспериментов, слепая вера во всемо­гущество физической науки – той науки, которая фыркает и бросается грязью в сторону метафизики, хотя сама кишит «рабочими гипотезами», основанны­ми на умозаключениях, противоречащих не только умозрительному мышлению, но зачастую даже здра­вому смыслу. С другой стороны, слепая и рабская привязанность как раз к тому, что ортодоксальная наука отвергает с ехидными насмешками, а именно: к фараоновой зубочистке, колеснице Илии и ихтиографическим исследованиям Ионы. При этом ни одному редактору ни одной газеты даже не прихо­дит в голову мысль о несообразности этих вещей и об абсурдности их совмещения. Напротив, этот ре­дактор, ничтоже сумняшеся, помещает рядом на стра­нице новейшую обезьянью теорию какого-нибудь материалистически мыслящего Ч.К.О.[3] и древние как мир рассуждения о свойствах яблока, приведшего Адама к грехопадению; и к каждой из статей добав­ляет хвалебное редакторское примечание, подчерки­вая тем самым, что обе они заслуживают его почтительного внимания, потому что обе они популярны, каждая у своей категории поклонников.

Но разве все редакторы не являются прирож­денными скептиками, и разве не демонстрируют многие из них очевидную склонность к тайнам ар­хаической древности, на которую обращает самое пристальное внимание в своих исследованиях Тео­софское Общество? Например, «Evening Standard» явно интересуется такими вещами, как «тайны пи­рамид», «ритуалы Изиды» и «ужасные традиции храма Вулкана с их теориями, направленными на трансцендентальные рассуждения». Вот что эта га­зета некогда написала о «Египетских мистериях»[4]:

Даже сейчас мы знаем крайне мало об истоках древ­них религий Мемфиса и Фив... Следует также помнить, что все эти идолопоклоннические мистерии всегда хра­нились в глубокой тайне, поскольку иероглифические надписи на протяжении всех этих столетий были понят­ны только посвященным. Известно, что Платон ездил в Египет, чтобы учиться у тамошних жрецов, Геродот посещал пирамиды, Павсаний и Страбон восхищались символами, высеченными на их внешнем покрытии, та­кими огромными, что надо было бежать вокруг пирами­ды, чтобы их прочесть. Однако никто из них так и не взял на себя труд проникнуть в их смысл и значение. Все они как один ограничились распространением тех милых сказок, которые пересказали или придумали для удовлетворения любопытства иностранцев египетские жрецы и простолюдины. При этом сами распространи­тели далеко не всегда верили в их истинность.

Обвинение Геродота и Платона, которые были посвящены в египетские мистерии, в том, что они распространяли милые сказки, придуманные египет­скими жрецами, и отчасти верили им, – это что-то новое. Другое обвинение состоит в том, что Геродот и Платон отказались «взять на себя труд» изучить смысл и значение иероглифов. Ну конечно, раз они оба «распространяли» сказки, которые не признает ни один ортодоксальный христианин и ни один ученый материалист, то может ли признать их за правду ре­дактор ежедневной газеты? И все же приводимая в статье информация и редакторские замечания свиде­тельствуют о широком кругозоре и относительной свободе от распространенных предрассудков. Проци­тируем еще несколько абзацев, дабы читатель мог убедиться в этом сам:

С незапамятных времен существует традиция, утвер­ждающая, что пирамида Хеопса была связана системой подземных ходов с Храмом Изиды. Указания и намеки древних авторов на существование целого подземного мира, который действительно был создан для нужд суе­верных египетских мистерий, странным образом согла­суются друг с другом... Подобно истокам Нила, каждое из направлений исследования в области египтологии не­изменно скрывается за завесой таинственности. Кажет­ся, что не только на Сфинксе, но и на всей этой стра­не лежит заклятие загадочного молчания. Некоторые ее тайны уже прояснились для нас в той или иной степени благодаря исследованиям Уилкинсона, Роулинсона, Бругша и Петри; но вряд ли мы сможем многое узнать о том, что скрыто от нас за завесой времени[5]. Мы не смеем надеяться даже на то, что нам удастся предста­вить себе в полной мере всю славу Фив в период их рас­цвета, когда город имел тридцать миль в окружности, по нему протекала величественная река и в каждом его квартале возвышались многочисленные дворцы и храмы. И тирания эфиопских жрецов, по приказу которых цари ложились и умирали, навсегда останется одной из увле­кательнейших загадок древнего жречества...[6]

В Древнем мире существовала традиция, согласно которой египтяне имели реальную возможность рас­крыть секрет бессмертия, поскольку в их стране сохра­нились в зашифрованном виде многие утраченные чело­вечеством тайны допотопного мира, в том числе тайна «Эликсира Жизни». Легенда также гласит, что где-то под пирамидами на протяжении долгих столетий лежит, скрытая от людских глаз, Изумрудная Скрижаль, на ко­торой еще до потопа Гермес начертал секрет алхимии. К тому же все эти слухи и легенды заставляли людей ду­мать, что в Египте сокрыты и другие, еще более гран­диозные чудеса. Например, в Городе Мертвых, располо­женном к северу от Мемфиса, на протяжении многих столетий создавались возвышавшиеся одна над другой пирамиды, где на стенах внутренних коридоров и ком­нат высеченных в скале гробниц была записана не­понятными знаками... мистическая мудрость египтян... Огромный подземный мир, согласно той же традиции, простирался от Александрийских Катакомб до Фиванской Долины Мертвых, и с этим миром было связано не­мало загадочных вещей, кульминацией которых, как мы можем предположить, являлась церемония посвящения в религиозные мистерии пирамид. Удивительно, но эта легенда дошла до нас сквозь множество столетий в практически неизмененном виде, о чем свидетельствует тот факт, что различные ее версии отличаются друг от дру­га лишь малозначительными деталями. Не приходится сомневаться в том, что упомянутая церемония была очень жестокой. Претендентов подвергали столь ужас­ным испытаниям, что многие из них умирали, а выжив­шие не только приобретали в полном объеме все жре­ческие привилегии, но и считались воскресшими из мер­твых. Насколько нам известно, принято было также считать, что им приходилось даже спускаться в преис­поднюю... Кроме того, им позволялось испить из чаш Изиды и Озириса воду жизни и смерти, после чего их облачали в священные одежды из белого, без каких-либо иных цветов и оттенков, полотна и возлагали им на го­ловы мистический символ посвящения – золотого куз­нечика. Им... преподавали эзотерические доктрины в священной школе Мемфиса. Только жрецам и претен­дентам было известно местонахождение этих подземных святилищ и галерей, расположенных как раз под назем­ным городом и являвших собою своего рода подземное отражение его величественных храмов. Считалось, что где-то в этих глубоких склепах хранились «семь камен­ных скрижалей», на которых было записано все «знание допотопной расы, указания звезд с начала времен, анналы еще более раннего мира и все величественные тайны неба и земли»[7]. И там же, если верить все той же мифологи­ческой традиции ...скрывались от людских глаз змеи Изиды, имевшие мистическое значение, о котором мы сейчас можем лишь смутно догадываться. Пока памят­ники молчат, никакая определенность в египтологии невозможна, а за тридцать столетий многие напомина­ния о прошлом были безжалостно уничтожены и исчез­ли без следа.

Разве не напоминает это страницу из «Разоблачен­ной Изиды» или еще какого-нибудь из наших тео­софских сочинений – минус теософическое ис­толкование? Почему автор статьи говорит о 30 столетиях, если египетский зодиак на потолке Храма Дендеры указывает на три тропических года, или 75 000 солнечных лет? Однако слушайте дальше:

Мы можем в какой-то мере представить себе жуткое великолепие Фиванского некрополя и усыпальниц в Бени-Хасан[8]... Огромные затраты средств и труда на строи­тельство «домов вечности» для усопших монархов, чу­деса самих пирамид, равно как и других царских гроб­ниц, богатые украшения их стен, набальзамированные тела – все это позволяет нам заключить, что огромный подземный мир представлял собой полномасштабный прототип реального мира наверху. Но отражал ли исти­ну этот первобытный культ, воплощавший идею возобнов­ления жизни по истечении какого-то продолжительного цикла, сейчас невозможно определить из-за обилия разно­образных научных предположений.

Эти «научные предположения» пока еще не очень далеко ушли, поскольку все они носят материали­стический характер и связаны так или иначе с солн­цем. Но если автор «Египетских мистерий» не желает прислушиваться к объяснениям членов Теософского Общества по причине непопулярности последнего и если он игнорирует многочисленные факты, изло­женные в «Разоблаченной Изиде», «Тайной Доктри­не», «Theosophist» и т.п., несмотря на то что эти фак­ты не менее часто и убедительно подтверждаются классическими авторами и современниками мистерий, жившими в Египте и Греции, нежели заключения современных египтологов, то почему бы ему не обратиться к Оригену[9] или хотя бы «Энеиде», где он также может обнаружить конкретный ответ на свой вопрос? Догмат о возвращении души, или эго, спу­стя 1 000 или 1 500 лет в новое тело (ставший ныне теософским учением) рассматривался как религиоз­ная истина со времен глубочайшей древности. Вот что написал об этом посмертном тысячелетнем су­ществовании Вольтер:

Вера в воскресение [вернее, «перевоплощение»] по про­шествии десяти столетий перешла к грекам, ученикам египтян, и к римлянам [только к их посвященным], уче­никам греков. Ее упоминание можно обнаружить в VI книге «Энеиды» [ст. 748-750], где изложена суть мисте­рий Изиды и Цереры Элевсинской:

Has omnes, ubi mille rotam volvere per annos,

Lethaeum ad fluvium Deus evocat agmine magno:

Scilicet immemores supera ut convexa revisant[10].

Эта «вера» перешла от язычников-греков и рим­лян к христианам и дожила до нашего времени, хотя и в сильно искаженном влиянием сектантства виде, ибо она породила концепцию тысячелетия. Ни один язычник, даже из низов общества, не верил в то, что душа должна вернуться в свое прежнее тело; однако в это верят цивилизованные христиане, поскольку день Воскресения всей плоти является универсаль­ной догмой, а милленаристы ждут к тому же второ­го пришествия Христа на землю, где он будет пра­вить на протяжении тысячи лет.

Все статьи, подобные процитированной выше, являются парадоксами нашего времени, свидетельствующими об укоренившихся предрассудках и предубеждениях. Ни консервативный и ортодоксаль­ный редактор «Evening Standard», ни кто-либо из радикальных и неверующих редакторов множества других лондонских газет никогда не согласится бес­пристрастно или хотя бы спокойно выслушать мне­ние ни одного теософского автора. В уста древних фарисеев и саддукеев вложен вопрос: «Может ли быть что доброе из Назарета?» «Можно ли ожидать чего-нибудь от теософии, кроме пустой болтовни?» – повторяют вслед за ними современные поборники ханжества и материализма.

Разумеется, нет. Ведь мы так безнадежно непопу­лярны] И к тому же теософы, более всех остальных написавшие о тех вещах, о которых, по словам «Evening Standard», «мы сейчас можем лишь смутно догадываться», выглядят в глазах паствы миссис Гранди «паршивыми овцами», по недосмотру объя­вившимися в христианских культурных центрах. По­лучив доступ к тайным писаниям Востока, прежде недоступным миру непосвященных, вышеупомяну­тые теософы имеют уникальную возможность изу­чать и постигать истинную ценность и значение «величественных тайн неба и земли» и изыскивать напоминания о прошлом, казавшиеся безвозвратно утерянными для стремящегося к знанию человече­ства. Но что это меняет? Могут ли люди, столь да­лекие от святости в глазах большинства, живые воп­лощения всяческого порока и греха, по мнению многих милосердных душ, вообще что-нибудь знать? Нашим самоуверенным критикам даже не приходит в голову, что все их обвинения могут быть просто следствием предвзятости и агрессивного неприятия, что заведомо лишает их какой-либо юридической (да и логической) силы. О нет! Но думали ли они ког­да-нибудь о том, что в соответствии с их собствен­ными принципами всю деятельность того, кого они называют

Величайшим, мудрейшим и скромнейшим из людей,

следует также признать крайне непопулярной, а бэконовскую философию предать анафеме и старать­ся держаться от нее подальше? В наш парадоксаль­ный век, как мы знаем, ценность литературного произведения определяется не присущими ему достоин­ствами, но признанными качествами – формой носа и популярностью (или непопулярностью) его авто­ра. Процитируем в качестве примера излюбленное замечание одного из ярых противников «Тайной Доктрины». Оно было высказано так называемым ученым ассириологом теософу, по настоянию кото­рого он прочел эту книгу. «Что ж, – сказал он, – я готов согласиться с тем, что в ней есть несколько фактов, заслуживающих внимания знатока древнос­тей и подходящих для научного обсуждения. Но кому хватит терпения перечитать 1 500 страниц нудной метафизической болтовни ради пары-другой фактов, какими бы интересными они ни были?»

О imitatores, servum pecus! Однако с каким удо­вольствием вы принялись бы за работу, не жалея ни времени, ни средств, чтобы извлечь две или три унции золота из нескольких тонн кварца и прочей пустой породы...

Итак, мы видим, что цивилизованный мир и его обитатели всегда несправедливы, ибо насаждают один закон для богатых и могущественных и совершенно иной закон – для бедных и невлиятельных. Обще­ство, политика, бизнес, литература, искусство и на­ука, религия и этика – все пронизано парадоксами, противоречиями, несправедливостью, ненадежностью и эгоизмом. Сила стала правом, причем не только в колониях и не только для подавления «цветных». Бо­гатство обеспечивает безнаказанность, а бедность чревата осуждением «по закону» даже невиновных, поскольку неимущие лишены возможности платить юристам, что отнимает у них естественное право об­ращаться в суд за сатисфакцией. Намекните хотя бы в частной беседе на то, что некий субъект, имеющий дурную славу нувориша, разбогатевшего за счет гра­бежа и вымогательства или же благодаря нечистой игре на фондовой бирже, – самый настоящий вор, и закон, за помощью к которому он обратится, ра­зорит вас штрафами и судебными издержками, а вдо­бавок еще и упечет вас в тюрьму за клевету, ибо «чем выше истина, тем больше клевета». Но если состоятельному вору вздумается публично оболгать вас, то, обвини он вас хоть в нарушении всех деся­ти заповедей сразу, – если вы хоть чуточку непо­пулярны, открыто называете себя атеистом или же чересчур радикальны в своих взглядах – никого не будет волновать, насколько вы, возможно, честны и порядочны на самом деле, все равно вам придется проглотить эту ложь и позволить ей укорениться в умах людей; или же подайте на него в суд, рискуя сотнями или даже тысячами из собственного карма­на в обмен на пару фартингов[11] компенсации за моральный ущерб! Поглядите на богатых спекулянтов, которые по договоренности вздувают цены на фондовой бирже на те акции, которые они стремятся всучить ничего не подозревающей публике, готовой наброситься на все, что растет в цене. И посмотри­те на несчастного клерка, которого неуемная страсть к рискованным предприятиям, подстегнутая, надо сказать, примером тех же самых богатых капитали­стов, побудила совершить мелкую растрату, – пра­ведный гнев капиталистов по этому поводу не бу­дет иметь границ. Они готовы изгнать из своей сре­ды даже одного из собственных собратьев, если он был настолько неосторожен, что оказался уличенным в связях с этим проворовавшимся бедолагой! И при всем этом какая страна более всех похваляется сво­им христианским милосердием и кодексом чести, если не старая добрая Англия? Да, у вас есть солда­ты и поборники свободы, которые освоили новые смертоносные пулеметы – последнее изобретение ваших поставщиков смерти – и разгромили с их помощью укрепление в Солайме, попутно разорвав на куски оборонявших его полувооруженных дикарей только потому, что где-то слышали, будто эти несчастные «черномазые» могут потревожить ваши поселения. И при этом вы отправляете на тот же самый континент свои грозные флотилии со множе­ством солдат под лицемерным предлогом спасения от рабства тех самых чернокожих, которых вы только что разорвали в клочья! Какая еще страна мира мо­жет похвастать таким количеством филантропических обществ, благотворительных организаций и щедрых жертвователей, как в Англии? И где еще на земной поверхности есть город, в котором было бы больше нищеты, пороков и голода, чем в Лондоне, хоть его и можно по праву назвать королем богатых столиц? Ужасающая нищета, грязь и лохмотья на каждом углу вынуждают признать правоту Карлейля[12], кото­рый назвал закон о бедняках болеутоляющим сред­ством, но не лекарством. «Блаженны нищие», – го­ворил ваш Богочеловек. «Прогнать оборванных, го­лодающих нищих с улиц нашего Вест-Энда!»[13] – кри­чите вы, рассчитывая на помощь ваших полицейских сил, и при этом называете себя Его «смиренными» последователями. Именно безразличие и презрение высших классов к низшим заронили и размножили в последних тот вирус, болезненными проявления­ми которого стали самоуничижение, жестокое равно­душие и цинизм, превращающие людей в диких и бездушных животных, обитающих ныне в берлогах Уайтчепела[14]. Поистине могущественны силы твои, о христианская цивилизация!

Но разве наше теософское «Братство» не смогло уберечься от этой инфекции нашего парадоксально­го века? Увы, нет. Как часто мы слышим призывы к отмене «вступительных взносов», причем со сто­роны наиболее состоятельных теософов! Многие из них были франкмасонами и состояли одновременно в двух организациях – Теософском Обществе и сво­их масонских ложах. А ведь для вступления в последние им приходилось выкладывать сумму, в десять раз превышающую тот скромный фунт стерлингов, в который им обошелся членский билет Теософско­го Общества. Как «сыновья вдовы»[15] они были вы­нуждены платить большие деньги за каждый жалкий бриллиантик, пожалованный им в знак приобретен­ного ими достоинства, и всегда должны были дер­жать руки наготове в карманах, чтобы выкладывать немалые суммы на приобретение необходимых принадлежностей и организацию роскошных банкетов, на которых подавались изысканные яства и дорогие вина. Однако все это никак не повлияло на их по­чтительное отношение к франкмасонству. Но как часто нашему несчастному Президенту-Основателю, полковнику Г.С.Олькотту, приходилось выслуши­вать язвительные упреки в том, что он продает тео­софию по фунту за голову! Тот, кто трудился с 1 ян­варя до 31 декабря на протяжении десяти лет под палящим солнцем Индии, смог на этот жалкий фунт вступительных взносов и редкие пожертвования под­держивать работу штаб-квартиры, открыть несколь­ко свободных школ и, наконец, построить и от­крыть в Адьяре библиотеку редких санскритских со­чинений; но как часто при этом его осуждали, кри­тиковали и превратно истолковывали двигавшие им мотивы. Что ж, теперь наши критики могут быть довольны. Не только вступительные взносы, но даже и те два шиллинга, которые ежегодно должны были выплачиваться членами Общества, дабы помочь по­крыть расходы на проведение ежегодных съездов в Мадрасской штаб-квартире (кстати говоря, эту ог­ромную сумму в два шиллинга всегда выплачивали далеко не все, но лишь ограниченное число тео­софов), – все это теперь отменено. 27 декабря прошлого года «Устав был полностью переписан; вступительные взносы и ежегодные выплаты были отменены, – пишет теософ-стоик из Адьяра. – Мы перешли на строго добровольное финансирование. Так что теперь, если наши коллеги не платят, мы про­сто голодаем и закрываемся – вот и все».

Смелая и достохвальная реформа, но в то же вре­мя весьма опасный эксперимент. «Ложа Блаватской Теософского Общества» с самого своего основания (восемнадцать месяцев тому назад) не взимала ни­каких вступительных взносов, а в результате вся тяжесть затрат легла на плечи полудюжины наибо­лее преданных и решительных теософов. Последний Ежегодный финансовый отчет Адьяра вскрыл к тому же некоторые любопытные факты и парадоксальные несоответствия, существующие в недрах Теософско­го Общества в целом. На протяжении многих лет наши добрые христианские друзья, англо-индийские миссионеры, распускали и поддерживали фантасти­ческие легенды о персональной жадности и продаж­ности «Основателей». Непропорционально большое число членов, которые по причине своей бедности были освобождены от уплаты каких-либо взносов, включая вступительные, при этом не бралось в рас­чет, данный факт просто проигнорировали. Наша преданность делу, как выяснилось, была лишь при­творством; мы сами оказались волками в овечьей шкуре, озабоченными лишь выколачиванием денег посредством гипнотизирования и надувательства «бедных темных язычников» и «доверчивых атеистов» Европы и Америки. Приводились даже цифры: ока­зывается, 100 000 теософов (а именно столько нам приписали) должны были принести нам 100 000 фунтов стерлингов и т.д. и т.п.

Но вот час расплаты настал; и, коль скоро наш Генеральный отчет был напечатан в «Theosophist», мы можем просто упомянуть его здесь как парадокс, имеющий место в сфере теософии. Финансовый от­чет включал в себя перечень всех наших денежных поступлений – от пожертвований до вступительных взносов – со времени нашего переезда в Индию, то есть с февраля 1879-го, а значит, на протяжении де­сяти лет ровно. Общая сумма составила 89 140 ру­пий, или около 6 600 фунтов стерлингов. И как бы вы думали, распределились наиболее крупные сум­мы из 54 000 рупий пожертвований, полученных Теософским Обществом (включая Отделения), по различным странам и континентам? Взгляните на цифры:

в Индии – 40 000 рупий

в Европе – 7 000 рупий

в Америке – 700 рупий!!

Итого: 47 700 рупий, или 3 600 фунтов стер­лингов.

Двое «жадных Основателей» за эти годы выложи­ли из собственных карманов почти такую же сум­му, в результате чего остались двое неимущих бед­няков; практически – два теософа-паупера[16]. Но мы гордимся своей нищетой и не сожалеем ни о трудах, ни о жертвах, которые мы возложили на алтарь того благородного дела, коему решили посвятить себя без остатка. А эти цифры мы публикуем просто как еще один аргумент в свою защиту и как великолепный образчик парадоксов, которые следует записать на счет наших недоброжелателей и клеветников.

«ЭТО ВСЕ КОШКА!»

[Посвящается тем членам Теософского Общества, которые воспримут нижесказанное на свой счет].

Да будет имя проклято твое,

Пусть женщинам оно внушает ужас,

А девы, встретив это имя в книге,

Страницу пусть перевернут

поспешно,

Спасаясь, как от скверны, от него.

Шекспир

Не так ужасна ложь,

как оправданье лжи:

Оправданная ложь становится законом[17].

Джонатан Свифт

«Жена... дала мне от дерева, и я ел», – сказал первый человек, первый трус и доносчик, пытаясь переложить свою часть вины на плечи своей безза­щитной спутницы. Возможно, это было даже нечто «более ужасное, чем ложь», если следовать выраже­нию Поупа, хотя в действительности это было, конечно же, правдой. Ложь появилась на свет не с самым первым мужчиной и не с первой женщиной. Ложь есть продукт позднейшей цивилизации, закон­ная дочь эгоизма, готового принести в жертву самому себе все человечество, и лицемерия, зачастую порож­даемого страхом. Первородный грех, из-за которого, согласно ортодоксальному учению воскресной шко­лы, весь мир был проклят, потоплен и оставлен непрощенным до 1 года н.э., не был величайшим гре­хом. Потомки Адама, все более совершенствуясь в греховности, намного превзошли в этом отношении своих предков: они изобрели ложь и добавили к ней оправдания и недомолвки. Пресловутая фраза: «Это все кошка» впервые прозвучала, возможно, еще до потопа, ибо была необходимой в тех случаях, когда совершался действительный грех и требовался козел отпущения. Но после потопа люди сочли возможным обвинить «кошку» даже в том, что вообще никогда не совершалось, а именно в том, что было создано плодовитой фантазией клеветников, которые никогда не останавливаются перед самой вопиющей ложью, когда хотят выразить свое неудовольствие кем-ни­будь из своих собратьев или соседей. Вот вам пло­ды искупления чужих грехов: дети заочного спасе­ния лгут и грешат сейчас с еще большей увереннос­тью в собственной безнаказанности. Никаких угры­зений совести; напротив:

Приветствуем ту хитрость, что однажды

Сердца людские научила лгать,

– вот девиз современного мира. Так что же такое весь Мир, если не одна гигантская ложь? Что еще в целом свете способно создать такое многообразие различных вариаций и такое бесчисленное количество всевозможных категорий и оттенков, какое порождает ложь? Ложь стала политикой нашего века: лжет общество, понуждаемое к этому собственной культурой и понятиями о добропорядочном воспи­тании; лгут отдельные личности, изрекая явное и не­двусмысленное вранье в форме лжесвидетельств или, как гласит русская поговорка, «перекладывая с боль­ной головы на здоровую». О ложь, имя тебе – ле­гион! Выдумки и небылицы пронизывают ныне всю почву наших нравственных устоев и повседневной жизни, подобно грибнице споровых растений, а их всходы так же многочисленны и разнообразны, как поганки на лесном болоте. И те и другие представ­ляют собою плесень, ибо ложь можно сравнить с пле­сенью, которая расцветает буйным цветом в темных уголках и покрывает липкими и грязными пятнами не только нашу моральную жизнь, но и нашу фи­зическую природу. О где же тот правдивый язык, который

...честность не продаст и врать не станет!

Однако выдумка выдумке рознь: ложь бывает со­знательной и неосознанной, это может быть обман или мистификация, надувательство или клевета (за которой нередко следует моральное и физическое уничтожение), легкое приукрашивание истины или отклонение от нее и злонамеренное лицемерие. Но существуют еще и показная ложь, направленная на приобретение дешевого авторитета (типичным при­мером оной служит газетная болтовня), и та невин­ная чушь, появлению которой мы обязаны исклю­чительно невежеству. К этой последней категории следует отнести большинство газетных сообщений о Теософском Обществе и его официальном козле от­пущения – Е.П.Блаватской.

В последнее время даже в самых серьезных науч­ных статьях часто встречается термин «эзотерический буддизм» и еще чаще всуе упоминается имя «мадам Блаватской». Сие весьма и весьма любезно и, по крайней мере с одной стороны, чрезвычайно лестно!

Видеть свои скромные имена по соседству с та­кими авторитетами, как сэр Моньер Моньер-Уильямс (кавалер ордена Индийской империи II степе­ни) и профессор Бастиан, конечно же, большая честь для нас. Но что получается, если, к примеру, выше­упомянутому великому оксфордскому лектору при­ходит в голову отвесить несколько тяжелых хозяй­ских оплеух факту и истине – вне всяких сомнений, для того, чтобы умаслить свою благочестивую аудиторию, – и он заявляет, что в буддизме никог­да не было никакой оккультной или эзотерической системы учений, которая скрывалась бы от непро­свещенных масс? В этом случае «эзотерический буд­дизм» сразу же зарабатывает, метафорически выра­жаясь, фингал под глазом, Теософское Общество получает пару-тройку пинков, и вот наконец воро­та журналистского птичьего двора распахиваются настежь и стая рассерженных гусей с шипением и клекотом набрасывается на «Блаватскую и компа­нию», стараясь заклевать как можно больше теософских пяток. «Наши предки спасли Рим! – гогочут они. – Спасем же и мы Британскую империю от са­мозванцев, объявивших себя знатоками буддизма!» А еще счастливый «корреспондент» получает доступ в «святая святых» – рабочий кабинет профессора Бастиана. И там немецкий этнолог, «одетый, как сред­невековый алхимик» и улыбающийся «в ответ на вопрос о состоянии транса, в которое могут впадать знаменитые факиры», сообщает интервьюеру, что подобный транс никогда не длится более «пяти-шести часов». Это одеяние «алхимика», вероятно, дол­жно внушить мысль о преемственности идей, и вот уже на следующий день мы видим в американской «Sabbath-breaking paper» недвусмысленный упрек в свой адрес:

Какое бы глубокое впечатление ни произвели на иных путешественников... знаменитые факиры, им, оп­ределенно, не удалось повлиять на этого маленького, тихого немецкого профессора; и в этом плане он выгод­но отличается от мадам Блаватской.

Что ж, прекрасно. Только профессор Бастиан в данном случае подставляет себя под удар самой бес­пощадной и сокрушительной критики с позиции истины и факта, крайне невыгодно отличая себя в этом плане от всех «корреспондентов». К тому же мы очень сомневаемся в том, что профессор Бастиан, ученый этнолог, мог назвать индусского йога факи­ром, поскольку последний апеллятив[18] относится исключительно к приверженцам ислама. Еще больше мы сомневаемся в том, что профессор Бастиан, пунк­туальный немец, стал бы отрицать достаточно часто встречающийся феномен погружения йогов или тех же «факиров» в состояние глубокого, напоминающе­го смерть транса, в котором они могут пребывать целыми днями, а то и неделями. Не может он не знать и того, что йогов закапывают иногда по их же собственному настоянию в землю на целых сорок дней, после чего они снова возвращаются к жизни, чему был свидетелем сэр Клод Уэйд, и не только он. Впрочем, все это слишком древняя и достаточно убедительно доказанная история, чтобы для нее тре­бовались какие-то дополнительные подтверждения. Когда «корреспонденты» чуть ближе познакомятся со значением, а заодно и с правописанием термина дхьяна (который звучит в исполнении упомянутого «корреспондента» как диана), мы с удовольствием побеседуем с ними подробнее о йогах и факирах и об огромной разнице, существующей между ними. А пока самое гуманное, что мы можем сделать, – это позволить им самим разбираться с их собственными идеями. Они – «неразумные младенцы», блуждаю­щие в царстве восточной мудрости, слепые, коих ведут по жизни такие же слепые поводыри, но тео­софское милосердие распространяется даже на кри­тиков и на самых заклятых врагов.

Помимо вышеназванных, есть еще вещи, которые мы никак не можем оставить без внимания. Мы ничего не имеем против того, чтобы эти «младенцы», заплутавшие в теософском лабиринте, еженедельно или даже ежедневно публиковали свои безвредные вымыслы или, как их иногда называют, «маленькие шажки, постепенно приближающие нас к истине»; но беда в том, что время от времени к ним примеши­ваются злобные и бессовестные фальшивки случай­ных корреспондентов, как правило, бывших членов Теософского Общества и их друзей. Эти фальшив­ки зарождаются и оформляются в глубинах внутрен­него сознания наших непримиримых врагов, и игно­рировать их мы не имеем права. Хотя они и висят, подобно гробу Магомета, в пустоте бездонного про­странства, чем свидетельствуют против себя самих, все же они настолько пропитаны самой вопиющей ложью, основанной на распространенных и давно укоренившихся предрассудках, что, оставь мы их без опровержения, результаты их воздействия на люд­ские умы могут быть поистине катастрофическими. В наше время люди охотнее принимают на веру ложь, чем истину, а вот расставание с ложью требу­ет от них гораздо большего труда. Эти злобные из­мышления омрачают горизонт вокруг теософских центров и не позволяют непредубежденным людям узнать правду о теософии и ее провозвестнике – Те­ософском Обществе. О том, насколько злобны и мстительны некоторые наши враги, можно судить хотя бы по тому, что время от времени они, не ко­леблясь, совершают над собою моральное харакири: то есть необратимо губят собственную репутацию че­стных и порядочных людей ради удовольствия по­больнее ударить – или хотя бы попытаться ударить – тех, кого они так ненавидят. В чем причина этой ненависти? Она довольно прозаична: просто клеве­та, какой бы наглой и беспочвенной она ни была, очень часто прощается и даже забывается, но однаж­ды высказанную правду вам не простят никогда! А неспособность опровергнуть эту правду честным путем, с помощью аргументов, разжигает ненависть, ибо мы ненавидим только то, чего боимся. И вот они сочиняют ложь, приклеивают ее к какому-нибудь несправедливому, но расхожему обвинению и снова, в который раз, принимаются истошно вопить: «Это все кошка, ко-о-ошка, кошка-а-а!»

Успех такой политики, как видите, во многом зависит от темперамента и – бесстыдства. У нас есть друг, который никогда не утруждает себя по­пытками заставить собеседника уверовать в каждое произнесенное им слово. Но когда сказанное им ста­вится под сомнение, он просто произносит совершен­но спокойным и невинным тоном: «Вы ведь знаете, я слишком бессовестный, чтобы врать\» И в этом кажущемся парадоксе скрывается великая психоло­гическая истина. Бесстыдство, как правило, порож­дается двумя диаметрально противоположыми чув­ствами: трусостью и бесстрашием. Храбрый человек никогда не опустится до лжи, а трус лжет, чтобы скрыть, что он – трус (да к тому же еще и лжец). Такой человек никогда не признается в собственной неправоте, так же как и человек тщеславный; и по­тому, какая бы неприятность с ним ни случилась, он всегда старается подбросить ее под чужую дверь. Для того чтобы признавать свои ошибки, необходимо обладать подлинным благородством или же высоко­развитым чувством долга. А значит, козел отпуще­ния, на голову которого виновные могут свалить все свои прегрешения, отыщется практически в любой ситуации. И вот с течением времени козел постепен­но трансформировался в «кошку».

У Теософского Общества есть своя, так сказать, «фамильная кошка», на которую сваливаются без разбора все грехи его членов, прошлые, нынешние, а заодно и будущие. Поссорится ли член Теософского Общества со своей мачехой, отрастит ли во­лосы, позабудет вовремя уплатить долги или же прервет свои отношения с теософской ассоциацией, по личным или по семейным обстоятельствам, из-за оскорбленного тщеславия или же в силу каких-то иных причин, и сразу же в Европе, Азии, Америке или где-нибудь еще слышится крик: «Хватай кошку»! Взгляните на члена Теософского Общества, который поднимает этот шум: он корчится от боли, терзаемый своими неоправдавшимися амби­циями; его стремление верховенствовать над свои­ми коллегами потерпело крах; и вот, разочарован­ный и ожесточенный, он изливает весь свой гнев на злополучную «кошку». «Да этот виноград кис­лый», – заявляет он, потому что «кошка» отказа­лась собирать виноград для него и, вдобавок ко всему, не желает мяукать под его скрипку. Отсю­да и все разговоры о том, что виноградная лоза «безнадежно истощена». А посмотрите на другую теософскую «звезду», страдающую ныне от другой напасти – безымянной, потому что для нее нет и не может быть названия. Ненависть, которую мо­жет утолить только полное уничтожение соперника, бушует сейчас в братских сердцах. Набрасываясь, подобно хищной птице, на намеченную жертву и унося ее высоко в облака, чтобы наверняка при­кончить, сбросив с неба на землю, наш разгневан­ный мститель, ослепленный желанием рассчитать­ся с нами за все те обиды, которые мы ему яко­бы нанесли, совершенно забывает о том, что, поднимая свою добычу в небеса, он тем самым воз­вышает ее над всеми смертными. Ты не сможешь убить то, что так ненавидишь, о слепой завистник, как бы высоко ты ни взлетел. Потому что у «кош­ки» девять жизней и она всегда приземляется на четыре лапы.

Наши лучшие теософы верят в некоторые вещи, одно упоминание которых действует на определен­ных людей и даже целые общественные классы так же, как вид красной тряпки действует на разъярен­ного быка. Одним из этих постоянных раздражите­лей является сама по себе безобидная и абсолютно безвредная вера в существование очень мудрых и святых людей, коих некоторые предпочитают звать Учителями, а прочие – «Махатмами».

Разумеется, эти Махатмы либо существуют на самом деле, либо нет (хотя у нас их реальность не вызывает сомнений); они могут быть так мудры, как о них говорят, или же вовсе не обладать теми чудесными способностями, которые им приписывают. Выбор в данном случае целиком зависит от персо­нального опыта и знаний или, в некоторых случаях, от персональной веры. Но 350 000 000 человек в одной только Индии с незапамятных времен верят в своих великих йогов и Махатм и считают их су­ществование в каждом столетии – с начала времен и до наших дней – таким же несомненным и есте­ственным, как и свое собственное. Так следует ли считать их за это суеверными простофилями, склон­ными к самообману? И кому этот эпитет подошел бы больше – им или христианам всех церквей, ве­рящих в древних и современных апостолов, святых, мудрецов, патриархов и пророков?

Впрочем, пусть каждый решает сам. Мы не хо­тим, чтобы у читателя сложилось впечатление, будто автор стремится навязать эту веру всем, вклю­чая тех, кто не склонен ее принимать, будь то теософы или кто бы то ни было еще. Подобного рода безрассудная попытка была предпринята несколько лет назад со всею искренностью и энтузиазмом, но закончилась полным и вполне закономерным провалом. Более того, священные имена с самого начала подверглись такому осквернению со сторо­ны как врагов, так и друзей, что некогда почти непреодолимое желание поведать истину тем, кто более всех нуждался в живом идеале, с тех пор за­метно ослабело. И теперь ему на смену пришло горькое сожаление о том, что мы вообще решились вытащить Махатм из сумерек полулегендарного знания на свет и выставить их на всеобщее обо­зрение.

Не давайте святыни псам

И не бросайте жемчуга вашего пред свиньями...

[Мф., VII, 6.]

Это мудрое предостережение выжжено теперь на сердце у каждого, кто оказался причастен к превра­щению «Учителей» в общественное достояние. Таким образом, полностью подтверждается правота индусско-буддийского аллегорического учения, гласящего: «В период кали-юги не может быть ни Махатм, ни Архатов». Ведь то, во что не верят, все равно что не существует. Подавляющее большинство людей на Западе объявило Махатм несуществующими, вообра­жаемыми, а это значит, что никаких Махатм для них не было и нет.

«Великий Пан умер!» – пронесся загадочный и скорбный вопль над водами Ионического моря, ввергнув в бездну отчаяния Тиберия и вместе с ним весь языческий мир. Нарождающееся христианство, напротив, возрадовалось, поскольку сочло эту смерть заслугой своего нового «Бога». Но и те и другие были одинаково глупы, если смогли хотя бы на миг поверить в то, что Пан – «Вся Природа» – может умереть.

На самом деле умер только образ, созданный их воображением, – рогатое чудовище с козлиными но­гами, «бог» пастухов и жрецов, процветавших за счет распространенных суеверий и, в частности, за счет своего самодельного Пана. Но настоящая Истина не может умереть.

Нас не может не радовать, что «Махатмы» тех, кто мечтал использовать их для упрочения собственной эфемерной репутации, воткнув их для всеобщего обозрения в собственные шляпы, наподобие павли­ньих перьев, теперь тоже мертвы. «Адепты» из горячечного бреда, чересчур бдительные и стремящие­ся к удовлетворению собственных амбиций, индус­ские мудрецы, коим отроду уже 1000 лет; «таинствен­ные странники» и tutti quanti того же сорта, превра­щенные в удобные вешалки, на которые одни наве­шивали свои отвратительные пороки, другие – свои эгоистичные прожекты, а третьи – насмешливые рожи из астрального света, – все они мертвы, как и «бог Пан» или как пресловутые мамонты. Они ра­стаяли в воздухе, как это и положено всем нечести­вым фальшивкам. Те, кто выдумал «1000-летних Ма­хатм», убедившись в том, что эта басня не приносит им прибыли, вполне могут заявить, «что пелена на­конец спала с их глаз и они снова прозрели». Такие могут и наверняка не преминут «напуститься затем на тех, кого они успели одурачить, излив на них все чаши своего сарказма». Однако и этой расправе не суждено стать финальным актом их «жизненной дра­мы». Потому что истинные, настоящие Учителя, чьи подлинные имена, к счастью, так и не были преда­ны огласке, не могут быть сотворены или уничто­жены по мановению руки или по настоянию какого бы то ни было «оппортуниста», даже если это член Теософского Общества. А это значит, что если кто и умер, то только Паны современных нимф и луперков – алчных жрецов этого аркадского бога. И мы очень надеемся на то, что они действительно мерт­вы и больше уже не воскреснут.

Таким образом, выбранное в качестве «козла от­пущения» Теософское Общество может даже гордить­ся, слыша у себя за спиною хорошо знакомый клич: «Хватайте кошку!» Он уже давно перестал беспо­коить свою жертву, и теперь мы даже рады слышать его, поскольку для нашего дела это, безусловно, доб­рый и обнадеживающий знак. Осуждение ложится на плечи обвиняемого тяжким моральным грузом, только когда оно заслужено, но если осуждение явно не­справедливо, оно лишь указывает на то, что у «обви­няемого» есть нечто такое, чего недостает самим обвинителям. Пожалуй, именно числом врагов и сте­пенью их ожесточенности можно определить истин­ную ценность и меру достоинств тех, кого они с удо­вольствием стерли бы с лица земли, если бы толь­ко могли. Поэтому уместно будет завершить наш очерк следующим высказыванием старого Аддисона:

Один остроумный автор сказал, что осуждение – это пошлина, которую человек платит обществу за свою из­вестность. Для человека известного было бы глупостью надеяться, что ему удастся избежать осуждения, и сла­бостью – расстраиваться из-за него. Каждому сколько-нибудь знаменитому человеку древности, как, впрочем, и всех последующих столетий, пришлось пройти через преследования. От общественного осуждения есть толь­ко одно средство – безвестность, ибо первое является таким же неотъемлемым спутником популярности, как сатиры и обличительные речи для римского триумфа.

Дорогие, добрые враги «татарской фурии», если бы вы только знали, как много вы сделали и делаете для приумножения ее известности и величия!

ВОСЬМОЕ ЧУДО

[Очерк «Непопулярного философа», написан в 1889 г.]

Совсем недавно мне довелось погулять в долго­вязой тени восьмого чуда света – гигантской железной морковки, известной под именем Эйфелевой башни. Настоящее дитя своего века: исполинская по своим размерам, совершенно бесполезная и такая же неустойчивая и зыбкая, как и республиканская по­чва, на которой она возведена. И к тому же не не­сущая никакой моральной нагрузки, в отличие от семи своих предшественников: ни малейшего атави­стического пережитка, которым она могла бы гор­диться. В плане полезности этот архитектурный Ле­виафан 1889 года уступает даже нью-йоркской ста­туе Свободы – этой предполагаемой сопернице древ­него Фароса. Сей монумент является одним из поганых грибов современного предпринимательства, выросшим на почве лукавой спекуляции, чтобы при­тягивать к себе полчища мух в виде туристов со всех четырех стран света. И с этой задачей башня впол­не добросовестно справляется. Даже великолепное инженерное решение ни на йоту не добавляет ей по­лезности. И даже «непопулярный философ», глядя на нее, не может сдержать восклицания: «Vanitas vanitatum; omnia vanitas». Так есть ли теперь у со­временной цивилизации моральное право задирать нос и насмехаться над ее древней, старшей сестрой?[19]

Чудеса света – семь языческих шедевров – в настоящее время вне конкуренции. Почитатели ме­сье де Лессепса[20] могут сколько угодно строить не­довольные гримасы, оглядываясь назад, на эстака­ду, построенную Дексифаном за три столетия до нашей самодовольной эры, – астральные атомы са­мого Дексифана и его сына Сострата из Книда[21] могут пребывать в полном покое, не терзаясь ощу­щением зависти. Архитектура мраморной башни Фароса, возведенной в честь «богов, Спасителей, для блага моряков», по сей день остается непрев­зойденной; во всяком случае, в плане обществен­ного блага. И даже установление на Лонг-Айленде статуи Свободы ни в коей мере не умаляет спра­ведливости этого утверждения.

Все чудеса нашего времени остаются только сна­ми, а то и кошмарами, а в будущем столетии, кото­рое уже не за горами, и вовсе превратятся в призра­ки. Все это вскоре пройдет и бесследно исчезнет. Завтра или послезавтра в Египте могут случиться сейсмические возмущения, земля «разверзнется» и проглотит воды Суэцкого канала, превратив его в непроходимое болото. Какой-нибудь terremotos, или, того хуже, succussatore, как их называют в Южной Америке, может приподнять Лонг-Айленд вместе с его «Свободой» и зашвырнуть их на добрую сотню футов в воздух, чтобы сбросить оттуда в водную могилу, навсегда похоронив под толщей неисчислимых соленых слез Атлантического океана. Кто знает? «Non deus praevidet tantum sed et divini ingenii viri»[22], – говорит лукавый Цицерон в своем трактате «De divinatione», посвященном космическим феноменам. То же самое может грозить и бывшей Лютеции – ны­нешнему Парижу или же нашим Британским остро­вам. Нет, никогда Бог не предсказывал появление божественного интеллекта у человека; однозначно – никогда. И чувства Цицерона тоже не изменились бы, если бы он прочел в свое время «War Cry» или же встретился с парочкой адвентистов. А что стало бы с Цицероном, если бы он встретился с современ­ным материалистом? Как бы он себя чувствовал? – спрашиваю я себя. Признал ли бы он, что озадачен, или же сказал бы, как сказал Иов новому филосо­фу, своему гонителю: «Не Ты ли вылил меня [со­временную мудрость], как молоко, и, как творог, сгустил меня [ее]» [Иов, X, 10], чтобы дать нам по­нять, что он имеет в виду?

Где вы, о реликвии былой языческой славы! Сле­дует ли нам искать вас в солярных мифах или же тешить себя надеждой увидеть перевоплощение ви­сячих садов Вавилона в стеклянном и железном ките с двумя гигантскими стеклянными зонтиками, име­нуемом «Хрустальным дворцом» Кристал-Паллас? Мы гоним от себя эту кощунственную мысль! Так что беспокойный призрак надменной Семирамиды (если таковой еще существует) может по-прежнему любоваться собственным творением в астральной галерее нетленных образов, называя его «непревзой­денным». И Мавзолей в Артемисии по-прежнему затмевает гордые храмы, посвященные «богам фондо­вой биржи, – истребителям совместного капитала».

Эфесский храм Дианы, есть ли на свете святили­ще, которое могло бы сравниться с тобою в поэтич­ности?! Современные статуи, конные или пешие, за­полонившие ныне залы Французской выставки, есть ли среди вас хотя бы одна, способная повергнуть в краску астральный фантом Олимпийского Юпитера, работы Фидия? Кому из скульпторов или художни­ков нашей гордой эры современный Филипп из Фессалоники мог бы адресовать свои слова, посвящен­ные богоподобному греческому ваятелю: «О Фидий, либо Бог спустился с небес на землю, чтобы явить тебе свой облик, либо ты вознесся в небеса, чтобы лицезреть Бога!»

«Несомненно лишь то, что мы – (не) люди и что Мудрость (не) родилась с нами». И не умрет с нами, – можем добавить мы.

Длинные ряды керамики и бронзы, хитроумного оружия, игрушек, обуви и прочих вещей ежедневно предстают перед глазами восхищенной публики в павильонах Парижской выставки. Но «непопулярный философ», не колеблясь, променял бы их на возмож­ность хоть одним глазком взглянуть на коллекцию м-ра Флиндерса Петри[23], выставленную ныне в Ок­сфордских корпусах. Эти уникальные сокровища со­всем недавно были извлечены из-под земли в ходе раскопок в Кахуне и датированы периодом двенад­цатой династии. Если сравнивать индустрию XIX ве­ка н.э. и XXVI века до н.э. (принимая, во избежа­ние ненужных дискуссий, хронологию современных антикваров и землекопов), то пальму первенства сле­дует присудить последней, и обоснованность этого решения легко доказать. Уникальность всего этого оружия, домашней и сельскохозяйственной утвари, иноземных мер весов, ожерелий, игрушек, цветных нитей, ткани и обуви, выставленных ныне на обо­зрение, состоит в том, что они переносят нас в про­шлое, во времена Еноха и Мафусаила, если верить библейской хронологии. Все эти экспонаты относят­ся, как нам говорят, к двенадцатой династии, пра­вившей, согласно вычислениям археологов, за 2600 лет до н.э.; то есть по ним мы можем судить, ка­кую обувь носили за 250 лет до потопа. Сама мысль о возможности поглазеть на сандалии, которые, воз­можно, свалились с ног первого гроссмейстера и ос­нователя масонства, Еноха, в тот момент, когда «Бог взял его», должна наполнять благоговейным востор­гом сердце каждого масона, верящего в книгу «Бы­тие». Каким жалким и малозначительным представ­ляется удовольствие обонять запах юфти в обувном павильоне Парижской выставки перед лицом этой грандиозной возможности! Ни один истинный ма­сон, верящий в «благочестивого Еноха, первенца Каина-Сифа-Иареда», Ханоха-Посвятителя, не дол­жен стремиться сейчас в веселый Париж, имея под рукою такое сокровище.

Но у нас есть еще пирамиды Египта, оставленные нам, дабы мы могли восхищаться ими и ломать го­лову над их все еще не решенной загадкой. Пира­мида Хеопса и в нашем столетии остается таким же чудесным Сфинксом, каким она была во времена Геродота. Правда, мы видим теперь только ее ске­лет, в то время как «отец истории» мог изучать ее внешнее облачение, сложенное из белоснежного мра­мора, чистоту которого, впрочем, нарушала, судя по его сообщению, запись о 1 600 талантах[24], истрачен­ных только на редиску, лук и чеснок для рабочих. Давайте не будем торопиться отвращать свой обонятельный орган от аромата столь прозаичных про­дуктов. Ибо древние обладали мудростью, превосходящей наше современное понимание. Давайте поду­маем, прежде чем выносить свой вердикт, чтобы не заблудиться в собственном кажущемся всезнайстве. Ведь этот лук и чеснок могут оказаться такими же символическими, как и Пифагоровы бобы. А пото­му запасемся терпением и будем смиренно ждать, пока уровень наших знаний не станет более высо­ким. Quien sabe? Прекрасное внешнее покрытие обе­их пирамид – Хеопса и Сен-Саофиса – исчезло, съеденное дворцами Каира и других городов. А вмес­те с ним исчезли и вырезанные на них надписи и замысловатые иератические символы. Разве сам «отец истории» не признает, что не любит распро­страняться о божественных вещах, и разве не избе­гает он разговоров о символике? Обратимся же за просветлением и помощью к великим ученым востоковедам, изобретателям греческой речи и аккадско­го лампезука. Мы слышали уже немало странных ис­торий. И возможно, когда-нибудь мы узнаем, что «редиска, лук и чеснок» – это те же самые «соляр­ные мифы», и нам станет стыдно за свое былое не­вежество.

Но что случилось с последним из семи чудес све­та? Где нам искать останки бронзового гиганта, Ко­лосса Родосского, чьи могучие стопы опирались на две дамбы, превращая статую в подобие ворот, охра­нявших вход в гавань? Меж его ног на всех пару­сах проносились корабли, и матросы спешили при­нести жертвы, чтобы умилостивить или возблагода­рить богов моря. История сообщает нам, что этот шедевр ученика Лисиппа, на сооружение которого он потратил двенадцать лет своей жизни, был частич­но разрушен землетрясением в 224 г. до н.э. И еще 894 года статуя продолжала существовать в руинах. Историки не склонны сообщать своим читателям, что стало с развалинами шести не сохранившихся чудес света, а также то, что каждый великий народ имел собственные семь чудес. Взять хотя бы Китай с его фарфоровой Нанкинской башней[25], ныне существую­щей, как сообщает автор «Китайской истории», толь­ко в виде «разрозненных кусочков в стенах кресть­янских хижин». Ну так вот: в старых хрониках упо­минаются слухи о том, что злополучный Колосс был продан какому-то еврею.

В магазинчиках, которые содержат в Москве рус­ские староверы, временами можно найти уникальные и удивительные книги. Однажды автору удалось обнаружить объемистый том на славянском языке под названием «Деяния, церковные и мирские, опи­санные в хрониках Барония, собранных в старинных монастырях; переведенных с польского и напечатанных в стольном городе Москве в год 1791 от Рож­дества Христова». В этом уникальном издании, изо­билующем архаическими фактами и высказывания­ми, изложение исторических событий, среди которых немало давно позабытых, начинается 1 годом. А под 683 годом н.э. на странице 706 читаем:

Сарацины, разорив и разграбив Ромейские земли, распространили свой разбой еще и на море[26]. Их вождь Магувий, могучий и ужасный, вернувшись на остров Ро­дос, направился к стоявшему над Родосской гаванью бронзовому идолу, которого звали Колоссом (sic) и ве­личали седьмым чудом света. Высотою он был в двад­цать и одну сотню футов (stopa)[27]. С тех пор как верхняя часть идола рухнула на землю, его покрыла земля и об­лепили мхи, но нижняя его часть до того самого дня ос­тавалась целой. Магувий велел опрокинуть оставшиеся без туловища ноги и продал их, вместе со всем осталь­ным, одному еврею. Печален был конец этого вселенского чуда.

В другом месте хронист добавляет, что еврея зва­ли Аарон из Эдессы. И Бароний не единственный, кто сообщает подобного рода информацию. Другие авторы прежних столетий дополняют также, что еврей, разбивший Колосс на куски с помощью сара­цинских воинов, нагрузил потом его обломками 90 верблюдов. Цена собранной бронзы на восточных рынках составила 36 000 фунтов в пересчете на английские деньги. Sic transit gloria mundi.

Более того, еще до еврея и мусульман родосцы получили, как говорят, крупную сумму денег от на­божных спонсоров на восстановление и возрождение Колосса, но надули и своих богов, и своих современников. Деньги они поделили, а во избежание судебного преследования эти честные держатели ка­питала взвалили всю вину на Дельфийского ораку­ла, который запретил им, по их собственному утвер­ждению, поднимать Колосс из руин. Так исчезло последнее чудо древнего языческого мира, уступив место новому чуду христианской эры – вечно спе­кулирующему и ищущему выгоду еврею. В славян­ском фольклоре существует легенда – или, возмож­но, пророчество? – согласно которой по прошествии бесчисленных столетий, когда наша планета вконец состарится и обветшает от бесконечной суеты, тай­ных спекуляций и геологической активности, этот «лучший из всех возможных миров» (по оценке д-ра Панглосса) будет куплен на торгах евреями, пущен ими на металлолом и размельчен в бесформенную массу, из которой они скатают шарики для удобства исчисления. После этого сыновья Авраама и Иако­ва рассядутся в кружок на корточках вокруг печаль­ных останков теперь уже окончательно разрушенного мира и будут обсуждать, как им лучше отвезти все это на следующий еврейский базар, чтобы всучить какому-нибудь простаку-христианину, подыскиваю­щему для себя подержанную планетку. Такая вот легенда.

Se поп e vero e ben trovato. Если это пророчество и не совсем корректно, то, во всяком случае, поучи­тельно. Ибо если Колосс Родосский мог быть про­дан с такой легкостью как бронзовый лом какому-то еврею, то и у каждого венценосного Колосса Европы есть все основания опасаться той же учас­ти. Где гарантия того, что каждый соверен не попа­дет рано или поздно в руки еврейства, если отдель­ные подобные случаи уже имели место в истории? А если читатель начнет энергично трясти головой в знак несогласия и скажет, что эти царственные Ко­лоссы сделаны не из бронзы, но взошли на свои троны «Божьей Милостью» и являются «Божьими помазанниками», мы смиренно напомним ему о том, что «Бог дает, и Бог берет» и что Бог «не смотрит на лица». И к тому же не следует забывать, что в этом деле как-то незаметно и ненавязчиво участву­ет карма. Лишь немногие монархи могут похвалить­ся тем, что еще не задолжали по гроб жизни тому или иному еврейскому королю: золотые троны и голодные подданные. Да и «Господь», милости кото­рого они обязаны своим воцарением, – все, от покойного короля Сулука[28] до последнего болгарского князя – это все тот же Эль-Шаддай, всемогущий, всесильный Иегова-Саваоф – бог, которого они или их отцы (что абсолютно безразлично тому, «для кого тысяча лет как один день») воровским манером вы­несли из «святая святых» и заточили в своих соб­ственных алтарях. Но справедливости ради следует признать, что именно сыны Израилевы являются его законными детьми, его «избранным народом». А это означает, что, если в один прекрасный день евреи, требуя компенсации за причиненный ущерб, действи­тельно утащат на металлолом последнего короля, их действия можно будет расценить как запоздалый суд нерасторопной Немезиды, предшествующий еврей­скому переустройству и перекрашиванию всей пла­неты с целью заново придать ей товарный вид.

ВЗГЛЯД ФРАНЦУЗА НА ПРАВА ЖЕНЩИН

С небольшой книжицей под названием «Женщи­ны убивающие и женщины голосующие» Александр Дюма-сын вступил на арену социальных и политиче­ских реформ. Новеллист, находивший своих Беатрис и Лаур в социальных трущобах, автор «Дамы с ка­мелиями» и «Дамы с жемчугом» слывет во Франции лучшим знатоком женских сердец. Теперь он выс­тупает в новом свете – как поборник женских прав вообще и тех женщин, о которых англичане предпо­читают говорить как можно меньше, в частности. Если сей одаренный сын еще более одаренного отца до сих пор не утонул в топких болотах современной французской школы реализма, ныне столь модной – школы, возглавляемой автором «Западни» и «Нана»[29] и так метко прозванной школою «мусорщиков», то только потому, что он прирожденный поэт и следу­ет по пути, проложенному маркизом де Садом, а не Золя. Он слишком утончен, чтобы соперничать с писателями, которые называют себя писателями-на­туралистами и романистами-экспериментаторами и используют перо, как студенты-медики – скальпель в операционной, вонзая его в глубины раковых опу­холей общества везде, где смогут их найти. До сих пор он идеализировал и приукрашивал порок. А в рассматриваемой книжке не только защищает его право на существование при определенных услови­ях, но и требует для него признанного места под сол­нцем социальной и политической жизни.

Его брошюра в 216 страниц, недавно изданная в виде письма к Ж.Кларети, пользуется сегодня огром­ным успехом. К концу сентября, чуть ли не через неделю после своего появления, она была переиздана уже шесть раз. Она рассматривает две величайшие социальные проблемы – вопрос развода и право женщин на участие в выборах. Дюма начинает с защиты ряда женщин, замешанных в убийстве соб­ственных мужей и любовников. Все эти женщины, говорит он, воплощают идею, которая некоторое время назад будоражила мир. Это идея полного ос­вобождения женщины от многовекового рабства, выдуманного Библией и навязанного ей деспотичным обществом. Все эти убийства и сей общественный порок, равно как и возрастающее сознание женщи­ны, г-н Дюма принимает за многочисленные при­знаки одного и того же – стремления усовершенст­вовать мужчину, взять над ним верх, во всем с ним соперничать. Чего мужчины не отдают им добро­вольно, женщины определенного типа стремятся взять хитростью. В результате такой уловки, пола­гает он, мы видим, как «сии молодые леди» приоб­ретают огромное влияние над мужчинами во всех общественных делах и даже в политике. С возрас­том, накопив огромное состояние, они предстают как патронессы женских школ и благотворительных заведений и участвуют в управлении делами провин­ции. Их прошлое теряется из виду, они преуспевают в создании, так сказать, imperium in imperio, где диктуют собственные законы и следят за их испол­нением. Такое положение вещей Дюма объясняет ог­раничением прав женщин, узаконенным рабством, в коем женщина пребывала веками, и особенно брач­ным и антиразводным законодательством. Отвечая на излюбленное возражение противников развода, счи­тающих, что его узаконение приведет к слишком большой свободе любви, автор «Полусвета» храбро выпускает последний залп и окончательно разобла­чает себя.

А почему бы и не посодействовать сей свободе? Что кажется опасностью для одних, стыдом и бесчестьем для других, «станет самостоятельной и при­знанной профессией – une carriere a part, реально­стью, собственным миром, с которым все остальные группы и классы общества будут вынуждены счи­таться. Уже недалеко время, когда все признают его право на независимое и легальное существование. Очень скоро он станет целостным, компактным ин­ститутом; и придет время, когда между этим миром и прочими установятся столь же дружеские отноше­ния, как между двумя равно могущественными и признанными империями.

С каждым годом женщины все более освобожда­ются от пустого формализма, и г-н Дюма выражает надежду, что это больше не вызовет реакции. Если женщина не способна полностью отречься от идеи любви, позвольте ей предпочесть союзы, которые ни к чему не обязывают, и руководствоваться в этом лишь собственною свободною волей и честью. Ра­зумеется, мы заостряем внимание на книге г-на Дюма скорее затем, чтобы осветить поток важней­ших настроений важнейшей социальной группы, нежели для обсуждения аи fond деликатных вопро­сов, поднимаемых г-ном Дюма. Мы предоставляем читателю самому поразмыслить о предложенной ре­форме, равно как и о большинстве затрагиваемых проблем.

Некая француженка, Юбертин Оклэр, недавно от­казалась платить налоги под предлогом того, что она, как женщина, лишена политических прав, принад­лежащих мужчинам; и Дюма, приводя сей пример, посвящает защите женских прав последнюю часть своей брошюры, которая выразительна, впечатляю­ща и оригинальна, как и все остальные, хотя и вы­зовет больше дискуссий. Дюма пишет:

В 1847 году политические реформаторы сочли необ­ходимым ограничить избирательное право, предоставляя право голоса сообразно умственным способностям.

То есть ограничить его участием только многоум­ных мужчин. Правительство же не пошло на это, что и привело к революции 1848 года. Объятое страхом, оно предоставило народу всеобщее избирательное право, распространив его на всех, способных и не способных, но при условии участия в голосовании только мужчин. Ныне это право прочно закрепилось, и ничто не может его отменить. Но женщины, в свою очередь, приходят и спрашивают: «А как на­счет нас? Мы требуем тех же привилегий».

Что [спрашивает Дюма] может быть более естест­венным, разумным и справедливым? Нет причин, по которым женщина не могла бы пользоваться равными правами с мужчиной. Какая же такая существует между ними разница, что вы отказываете ей в сей привилегии? Никакой. Пол? Ее пол не имеет к этому никакого от­ношения, так же как, собственно, и мужской. Что ка­сается всех остальных несхожестей между нами, то они скорее делают больше чести женщине, нежели нам. Если же кто-то захочет возразить, будто женщина по приро­де своей создание более слабое, и долг мужчины забо­титься о ней и защищать ее, то мы можем сказать, что до сих пор мы, кажется, так плохо ее защищали, что она была вынуждена поднять револьвер и взять эту защиту в собственные руки; и, чтобы уж быть последователь­ными до конца, нам следует выносить вердикт «не ви­новна» всякий раз, когда ее застают в совершении сего акта самообороны.

Парируя довод, будто женщина умом слабее мужчины и явлена таковою в священных писани­ях, автор противопоставляет библейскому Адаму и Еве индусскую легенду, переведенную Жаколио в его «Bible dans I'Inde», и утверждает, что первым грешником, изгнанным из рая, был именно муж­чина, а не женщина. Если у мужчины более силь­ные мускулы, то женщина превосходит его вынос­ливостью. Ныне уже доказано, что самый крупный мозг, когда-либо обнаруженный – и по объему и по весу, принадлежал женщине. Он весит 2200 граммов, что на 400 граммов больше мозга Кювье. Но мозг не имеет никакого касательства к изби­рательному праву. Чтобы опустить избирательный бюллетень в урну, ни от кого не требуется изоб­ретать порох или поднимать 500 килограммов.

У Дюма есть ответ на любое возражение. Может быть, прославленные женщины составляют исключе­ние? Он приводит блестящий список величайших женских имен и утверждает, что пол, в котором можно встретить подобные исключения, завоевал за­конное право участвовать в назначении деревенских старост и муниципальных властей. Пол, утверждаю­щий себя, как Бланка Кастильская, Елизавета Анг­лийская, Елизавета Венгерская, Екатерина II и Ма­рия Терезия, завоевал любое право.

Если стольким женщинам было впору царство­вать и управлять народами, то уж, наверное, они пригодны и для голосования. На замечание, что женщины не могут ни воевать, ни защищать свою страну, читателю напоминают о таких именах, как Жанна д'Арк и еще три Жанны – из Фландрии, из Блуа и Жанна Ашетт. В память о блестящей защите и освобождении Жанной Ашетт своего род­ного города Бовэ, осажденного Карлом Смелым, Людовик XI постановил, что отныне и впредь са­мое почетное место во всех национальных и пуб­личных процессиях будет принадлежать женщинам. Не будь у женщин никаких иных прав во Фран­ции, один лишь факт, что им пришлось пожертвовать Наполеону Великому 1 800 000 своих сыно­вей, должен обеспечить им любое право. Вскоре все женщины Франции последуют примеру Юбертин Оклэр. Закон всегда был несправедлив к жен­щине, и, вместо того чтобы защищать, он старает­ся все крепче заковать ее в цепи. Соверши она преступление, разве он позаботится привести в ка­честве смягчающего обстоятельства ее слабость? Напротив, он всегда старается использовать ее в своих интересах. Незаконнорожденному ребенку за­кон предоставляет право выяснить, кто его мать, но не отец. Муж может отправляться куда угодно, делать что угодно, бросить семью, сменить граж­данство и даже эмигрировать, не заботясь о согла­сии жены и даже не поставив ее в известность.

Женщина же ничего этого делать не может. В слу­чае неверности муж может лишить ее собственного же приданого, а в случае вины – даже убить. Это его право. Лишенная благодати развода, она вынуж­дена все терпеть, нигде не находя защиты. Ее штра­фуют, судят, сажают в тюрьму, казнят, подвергают тем же наказаниям, что и мужчину, точно в таких же условиях, но никогда еще ни один судья не ска­зал: «Бедное, слабое создание!.. Простим же ей, ибо она безответственна и гораздо ниже мужчины!»

Вся эта выразительная, порою вдохновенная речь в защиту избирательного права для женщин заклю­чается следующими предположениями:

Сначала ситуация покажется абсурдной, но постепен­но люди привыкнут к этой мысли, и вскоре все возра­жения исчезнут. Несомненно, вначале идея об этой новой роли женщин станет предметом жесточайшей кри­тики и сатиры. Дам будут обвинять в том, что они за­казывают шляпки а 1'игпе, корсеты аи suffrage universe!, а юбки аи scrutin secret. Ну и что же? Какое-то время новая система будет казаться диковинкой, потом войдет в моду и привычку и наконец будет рассматриваться как обязанность. Во всяком случае, она уже начинает заяв­лять о своих правах. Несколько grandes dames в городах, некоторые богатые помещицы в провинциях и аренда­торши в деревнях покажут пример, коему вскоре пос­ледуют и остальные женщины.

Книга заканчивается следующим вопросом и от­ветом:

Возможно, некая добропорядочная и благочестивая дама, пылко верующая, что от вечных мук человечество спасут лишь законы, евангелия, римское право и Римс­кая Церковь, спросит меня: «Ради Бога, сударь, скажите, куда нас заведут все эти идеи?» – «Э, мадам)... Мы идем туда, куда шли с самого начала, к тому, что должно быть, – к неизбежному. Мы продвигаемся медленно, потому что можем не торопить время, имея в запасе миллионы лет, и потому что должны оставить немного дела и тем, кто следует за нами. В настоящий момент мы заняты пре­доставлением избирательного права женщинам, а когда это будет осуществлено, попытаемся предоставить его самому Господу Богу. И как только установится полная гармония между этими тремя вечными принципами – Богом, мужчиной и женщиной, путь наш уже не будет казаться столь туманным и мы станем продвигаться го­раздо быстрее».

Конечно, сторонники женских прав в Англии никогда еще не подходили к этой проблеме с та­кой точки зрения. Окажется ли новый способ ата­ки эффективнее известных выступлений британ­ской программы или серьезных разглагольствований величайшего поборника женских прав, Джона Стю­арта Милля? Там будет видно; но несомненно, что многие английские леди, борющиеся за свои пра­ва, будут немало озадачены, принять ли им союз­ника, который разделяет столь циничные принци­пы, как наш автор.

БРАК И РАЗВОД

Религиозный, практический и политический аспекты вопроса

М-р Эп Ричард вкладывает мощное оружие в руки тех многочисленных Соломонов нашего общества, которые прячутся под маской религии и во все века ссылаются на авторитет Библии для оправдания соб­ственных постыдных деяний. Они обращались к ней, чтобы обелить рабство, а теперь с ее же помощью пытаются узаконить внебрачное сожительство и по­ловую распущенность. Автор рассматривает вопрос брака со всех точек зрения, но главным образом с позиций анимализма[30]. Начинает он с необходимос­ти провозглашения «свободы совести» (заметим, для одних только мужчин), что означает на практике свободную торговлю, проституцию, низводящую женщину до уровня вещи, и превращение уз, призна­ваемых многими священными и неразрывными, в простой продукт свободной любви и коммерции, да­леко не всегда представляющей собою честный торг.

С литературной точки зрения эта работа, может быть, и выглядит вполне научной, но в основу ее положен принцип, еще более низменный в плане морали, нежели те, которые практикуются мормона­ми. Возможно, он вполне соответствует чаяниям рядового мусульманина. Но мы сомневаемся в том, что он придется по вкусу христианам (исключая разве что верхушку общества).

Наши представления о родственных узах являются следствием нашей социальной системы. И коль ско­ро другие расы имеют свои собственные привычки и представления на счет последней, то можно ожи­дать, что их родственные отношения также будут отличаться от наших. Связанные с браком представ­ления и традиции могут быть совершенно непохожи­ми у разных рас, и, как мы можем заметить, чем ниже мы спускаемся по шкале цивилизации, тем меньшую роль, как правило, играет семья и тем большая роль отводится племени.

Похоже, что м-р Эп Ричард разработал детальную классификацию по данному вопросу, хотя и искус­ственную во всех отношениях. Он начинает с пред­положения, что Библия всегда права, и отсюда вы­водит тезис о непогрешимости церкви. И в этом он следует диаметрально противоположно линии св. Августина: «Ego vero Evangelio non crederem; nisi me catholicae Ecclesiae commoveret auctoritas»[31]. Но оба они: и католический святой, и протестантский автор – не могут выйти в своих рассуждениях из одного и того же порочного круга, только каждый исходит из своих собственных предубеждений. В связи с этим мы могли бы указать на то, что сами ветхоза­ветные законы делятся на временные и вечные.

«Брак Адама и Евы был благословлен Господом». Неужели? Автор благоразумно предпочитает не кон­кретизировать эту тему одобрения брака Всевышним. Первоначально Божье благословение было дано сол­нцу, луне и даже пресмыкающимся тварям, которые были признаны «хорошими», но ничего подобного не было сказано непосредственно Еве. Любовная связь Авраама с Агарью (еще более предосудительная связь Лота с собственными дочерьми не упоминается вов­се) «не осуждается автором Книги Начал». Полига­мия (а заодно, как можно предполагать, и инцест) «была признана и разрешена Моисеевым законом, но не дозволена женщинам», – продолжает далее наш авторитет. Мы же говорим, что если было одно, то должно было быть и другое, и можем это доказать.

Давид, как утверждает автор, заслужил упрек за супружескую измену, а не за свою полигамию (!). Же­ны и наложницы Соломона также были даны ему в «обладание благоприятное». Символика всех этих мистических невест, олицетворяющих силы приро­ды, полностью игнорируется нашим прямолинейным автором, которому абсолютно чуждо аллегорическое восприятие мертвой буквы Писания. Далее внима­нию читателя предлагается текст Нового Завета. Ни Христос, ни Его Апостолы не запрещали полигамию. По правде говоря, нигде в Писании это явление прямо не осуждается, так что м-р Эп Ричард счита­ет данный вопрос открытым – таким же открытым, как парашют или как спекуляции на фондовой бир­же. Utrum horum mavis accipe.

Здесь мы видим, во что может быть превращена библейская религия, не имеющая под собою однозначного морального основания, и как опасно ее восприятие в виде мертвой буквы. Далее автор переходит к рассмотрению проблемы развода, подроб­но анализирует фрагменты из книг «Исход» (XXI, 2 и XXI, 7) и «Второзаконие» (XXI, 10 и XXIV, I) и формулирует следующие выводы.

Имеется достаточно свидетельств в пользу того, что внебрачное сожительство было при определен­ных условиях разрешено. Развод как целесообразная мера тоже был разрешен. Автор не обращает внима­ния на слова Христа о том, что Моисеев закон от­менен и что брак с разведенной женщиной строго запрещается, и не придает им никакого значения. Во всех своих аргументах м-р Эп Ричард проявляет себя истым протестантом, английская церковь для него – 'enteleceia[32]. Греческая и римская церкви совершен­но не берутся в расчет, или вернее будет сказать, что м-р Эп Ричард оставляет за собою право казнить, бранить и миловать их по своему высочайшему ус­мотрению.

Затем автор берется за проблему раздельного жи­тельства супругов, хотя и не делает никаких разли­чий между разводом a vinculo matrimoniis и разводом a mensa et thoro. Далее, отдав должное необходимо­сти поддержания церковной дисциплины в англий­ской церкви, он сравнивает появление соединенных лишь условной связью пар с биологическим процес­сом «размножения путем деления клеток». Читателю этой книги часто приходится вплотную сталкивать­ся с различными вопросами теологии или различения хорошего и дурного, поскольку именно эти катего­рии считаются определяющими в том, что некоторые называют таинством, но большинство рассматривает как хорошо продуманный контракт. Впрочем, для ав­тора книги брак – ни то и ни другое.

Рассмотрим теперь этот вопрос в двух других ас­пектах. Попробуем взглянуть на него с точки зрения женщины, чьи священные права здесь напрямую затронуты, а также с позиции истины и бесприст­растного анализа.

Кровожадные древние израильтяне, сладостраст­ные евреи из Ветхого Завета, следовали инстинктам всех прочих дикарей и считали женщину вещью, которую можно захватывать и использовать, причем для завоевателя она значила не так уж много. Все свои беззакония во время кровавых войн они совер­шали по прямому указанию «Господа Бога твоего» (см. Ос, XIV, 1-2), и точно так же оправдывали впоследствии свои действия многие христианские за­воеватели. Женщина могла быть собственностью всех мужчин племени. «Книга Руфь», если прочесть ее так, как это делает большинство иудеев, то есть в буквальном значении, настойчиво внушает нам мысль о существовании полиандрии. Разумеется, оккулътистам известно ее подлинное значение, но женщины, верящие в буквальную истинность библей­ских текстов, могут пока что предъявить свои пра­ва на полиандрию на основании того же самого ав­торитета.

Итак, на одном из этапов своей истории евреи, как свидетельствуют их собственные источники, практиковали одновременно многоженство и много­мужество, ибо Тора (или Закон) не запрещает ни то ни другое.

И поскольку этот закон был приемлем для мно­гих, его с готовностью признали гласом «Божьим». Пока рабовладельческая система набивала деньгами карманы американских рабовладельцев, духовенство дружно поддерживало наглые притязания южан, под­крепляя их библейскими текстами. Но пока евреи окружали себя женами и мужьями, а Ваал[33] и Асторет воздвигали себе храмы рядом с храмами Невырази­мого UYUW, пророки Израиля (не иудеев) хранили Тайное и Священное Учение, невзирая на катаклиз­мы и превратности судьбы. Они являлись подлин­ными стражами Истины, в которую были посвяще­ны. Окружавшие их евреи ничего не знали об этом учении, так как их религиозные обязанности состо­яли главным образом в продаже голубей, обмене денег и убиении быков в храме. Подлинные высо­ты Самарии предназначались для поклонения Богу Истины. Хижины в форме круга на склонах гор, со своим божественным М, указывали верующим, чему надлежит поклоняться и где именно следует покло­няться Божеству. Эти посвященные таннаимы изъяв­ляли один протест за другим против огрубляющего влияния евреев, но захватчики знали, что Обещан­ная им Земля течет молоком и медом и что если они уйдут на восток, то будут разбиты арабами. И вот настал день кармы, и евреи были последовательно биты вавилонянами, римлянами и, столетия спустя, христианами. Знание М было утеряно. Евреи впер­вые узнали, что такое этикет, когда стали копиро­вать внешние манеры римских куртизанок, коим удалось-таки привить им более высокий моральный стандарт в сравнении с тем, что они знали до сих пор в своей собственной стране. Мы видим, что во времена Цицерона (Огайо pro Flacco)[34] у евреев су­ществовал совершенно иной кодекс чести в сфере сексуальных отношений, гораздо менее щепетильный, нежели даже у не слишком благочестивых римлян, так что последние всегда с очень большой осторож­ностью допускали подобных сластолюбцев в свою среду. Если с полигамией римского солдата еще мож­но было как-то примириться, то полиандрия для римских матрон была явным перебором. Невзирая на распущенность высших классов империи сама нация еще не была развращена знакомством с евреями и их аморальностью. Но раннехристианский аскетизм ко­ренным образом изменил положение женщины, в особенности женщины замужней.

К какому бы источнику мы ни относили прин­ципы, изложенные в Новом Завете, мы должны признать, что они представляют собой систему, су­ществующую по сей день, как бы ни снизилась за последнее время ее популярность. Закону удалось наконец утвердить моногамию. Еврейские обычаи были преданы забвению; и человек, по крайней мере внешне, перешел к жизни значительно гораз­до более воздержанной, нежели жизнь древних пат­риархов и царей.

Однако м-р Эп Ричард доказывает, что Христос вовсе не намеревался полностью и немедленно отме­нять Моисеев закон на данный счет.

Рассматривая Библию как источник морали и критерий истины, он предлагает читателю опровергнуть его утверждение, что полигамия не осуждается ни одним авторитетом, включая «Святое Писание».

По его мнению, сам Христос никогда не высказы­вался против свободы многоженства. Он полагает также, что различные вопросы, связанные с браком, и особенно с отношением Евангелия к этому институту, были подняты лишь в первые дни христиан­ской церкви. Года через четыре или пять после того, как апостол Павел основал церковь в Коринфе, про­жив в этом городе довольно долго – целых полтора года, братья написали ему письмо с просьбой при­слать дополнительные наставления и советы, касаю­щиеся различных вопросов учения и практической жизни, причем многие из этих вопросов были так или иначе связаны с браком. Павел, знавший, что многие евреи не склонны были считаться с принци­пом поп cuivis homini contingit adire Corinthum, назвал наиболее распространенным пороком, снискавшим дурную славу коринфянам, проституцию (блудодеяние). Высказанное им мнение относительно смешан­ных браков если и не было в полной мере реализо­вано на практике, то, во всяком случае, было до­полнено и уточнено многими поколениями тех, кто считал себя теологом по призванию. М-р Эп Ричард очень обстоятельно анализирует учения св. Павла. Но поскольку в основе этого анализа лежат его соб­ственные интерпретации, то в данном случае вполне уместным было бы вспомнить слова Фальстафа: «Лучше бы вы послушали моего совета. Ведь вас по­дымут на смех» [Шекспир. Виндзорские проказницы, акт 1, сцена 1]. Серьезность, с которой м-р Эп Ри­чард нанизывает один текст на другой, дабы дока­зать справедливость своего гадкого учения, позволя­ет ему встать в один ряд с пуританским проповед­ником прежних лет, который ради доказательства аморальности высоких женских причесок переиначил слова Писания: «"И если кто будет на крыше дома, то ему уже не придется спускаться!", я же говорю вам – "Жене придется спускаться"!» Но коль скоро мы не согласны с авторскими предпосылками, то не можем принять и его аргументы. А потому скажем только, что любую причуду человеческого ума или поведения можно оправдать посредством убедитель­ной манипуляции текстами Писания.

Автор основывает свои аргументы на человеческих инстинктах и потому считает брак не чем-то свя­щенным, но просто необходимым следствием че­ловеческого существования. Но из этого можно заключить, что все процессы в человеческой жизни должны заканчиваться браком. Роман, который не заканчивается свадьбой, рядовая британская публи­ка единодушно признает скучным. Идея, олицетворяемая древнеиндийскими Кумарами и архангелом Михаилом, решившими не иметь детей, полностью игнорируется современным обществом. Бесконечные попытки слабого человека отклониться от своей ис­тинной цели – освобождения Духовного Эго из раб­ства материи – в сторону создания комфортных условий жизни, очевидно, будут продолжаться до тех пор, пока на земной поверхности будет преобладать нынешняя раса. Оккультный женский элемент, чи­стый луч Невыразимого Имени, позабыт совре­менным человечеством, которое допускает брак по причине мягкости человеческого сердца и разреша­ет развод из-за жестокости того же самого сердца. Возвышенные состояния человека, девственность и связанная с нею слава отринуты ради чувственных наслаждений и материальных выгод брака. После­дний превратился ныне в самый обычный объект торга. Автор книги, судя по всему, слишком проза­ичен, чтобы вообразить себе человечество в его бо­жественной славе, когда земля уподобится небесам и когда люди не будут более жениться и выходить замуж, из-за чего население земли будет постепен­но сокращаться, пока последний человек не раство­рится в Эйн Софе. Напротив, он скорее вознамерился превратить брак в приятное и общедоступное удобство, подобное шестипенсовой телеграмме. Все ограничения, которые вынужден ставить на пути полигамии даже самый лукавый миссионер, теперь могут быть отброшены. Всем людям рекомендуется вступать в брак рано и часто, и всех их призывают принимать активное участие (во всяком случае, до тех пор, пока их не остановят мальтузианцы[35]) в практической реализации указания: «Плодитесь и размножайтесь, и наполняйте землю».

Видимо, автор полагает, что земля еще недо­статочно перенаселена и что на ней еще не очень много голода и нищеты и, как следствие, преступ­ности!

Древние евреи не заботились о том, чтобы снис­кать себе репутацию святых. И пока у них было по многу детей, а у соседей было что-то ценное, что можно было бы отобрать во время разбойничьего набега, наивысшие устремления еврейской расы мож­но было считать удовлетворенными. На это указывает вечный и неизменный еврейский фаллицизм, ныне достигший своего апогея в гедонизме[36] и рос­коши, составляющих наивысший summum bопum для еврейской расы и ее христианских подражателей. Возьмите любой роман Ауэрбаха или Биконсфилда. Повсюду сияют золотые светильники, воздух вокруг пропитан тончайшими ароматами, изысканные яст­ва дразнят пресыщенный аппетит, дорогие вина сти­мулируют работу слабых мозгов, прекрасные женщи­ны притягивают взоры – словом, все, что призвано угодить сердцу мужчины. Конечно, нет ничего по­стыдного в том, чтобы жить красиво. Но все же нам следовало бы почаще вспоминать философию древ­них египтян, проносивших мертвеца вокруг пирше­ственного стола, и стараться извлекать из нее уро­ки. Мы не должны умалять важность библейской истории о Руке, начертавшей на стене слова мене, мене, текел, упарсин[37]. Плотские удовольствия, по­хотливые взоры и гордыня искушают многих, но тот, кто стремится к обретению высших сил и теософ­скому образу жизни, должен выступать против вся­ких попыток утверждения и распространения обы­чаев, закрепляющих зависимость человека от тради­ционного дьявола. Тем, кто считает, что нынешнее поколение достойно быть вместилищем мысли, мож­но напомнить слова сфв. Поликарпа: Illos vero indi-gnos puto, quibus rationem reddam[38] или фразу из Гете:

Das Beste, was du wissen kannst,

Darffst du den Buben doch nicht sagen[39].

В одной этой книге, изобилующей библейскими цитатами, содержится больше опасного разврата, чем во всей библиотеке книг Золя. Ее как будто окру­жает мертвящая, тошнотворная атмосфера чувствен­ной грубости и скотства; однако никто не слышал, чтобы книга «Брак и развод» подверглась цензуре архиепископа или хотя бы какого-нибудь случайного епископа, не говоря уже о судьях.

Те, кто по крайней мере допускает мысль об ином существовании и кто способен видеть, несмотря на ограниченность человеческих способностей, не толь­ко внешний мир, но и самого себя, вряд ли согла­сится с приведенными аргументами в пользу поли­гамии, даже если они подкреплены цитатами из Вет­хого или Нового Завета. Мысли людей различны и многообразны; но мы можем только сожалеть о вы­ходе в свет подобной книги. Доказательства в пользу того, что, благодаря многоженству и превращению в зверя, иными словами, благодаря одним лишь человеческим (или животным) способностям и страстям, человек может достичь своей наивысшей цели, можно назвать кульминацией безнравственности нашего века и ярким примером несостоятельно­сти буквального понимания Библии.

Еврейская раса отомщена. Фанатики первых ве­ков христианства отобрали у нее ее наследие – Моисеевы книги, а в качестве благодарности приня­лись травить, преследовать и уничтожать ее во имя того Единственного, чье появление как будто бы было предсказано древними пророками. И теперь, как золотое яблоко из сказки, Библия, не переста­вая источать живительный, но не воспринимаемый и не ощущаемый изголодавшимися по ее духовному нектару людьми аромат, начинает выделять под воз­действием злой воли, губительный яд своей мертвой буквы, отравляющий последние чистые воды, кото­рые хотя и остановились в своем течении, все еще продолжают наполнять сердца многих христиан. Печально видеть, что единственными выводами, которые протестантское христианство сумело извлечь из «Святой Книги», стали елейная, лукавая и рабо­лепная апология эгоистичных и животных страстей, таких, как полигамия, и узаконенный грабеж во вре­мя войны, ибо так повелел еврейский «Господь Множеств»!

ЯВЛЯЕТСЯ ЛИ САМОУБИЙСТВО ПРЕСТУПЛЕНИЕМ?

Автор одной из статей в ноябрьском номере лондон­ского журнала «Spiritualist», назвавший «Фрагменты ок­культной истины» абстрактным теоретизированием, ду­маю, вряд ли применил этот эпитет к Фрагменту № 3, где так тщательно рассмотрена выдвинутая гипотеза о самоубийстве[40]. Взятая в целом, эта гипотеза вполне со­ответствует нашему врожденному стремлению следовать Нравственному Вселенскому Закону и не идет вразрез ни с нашими обычными представлениями, ни с науч­ными теориями. На основании двух приведенных случа­ев, а именно: эгоистичного самоубийства, с одной сто­роны, и неэгоистичного, с другой, делается вывод, что результат однозначно плох, даже если посмертные со­стояния, зависящие от степени наказания, будут различ­ны. Мне кажется, что делая такое заключение, автор не учел всех возможных случаев самоубийства. Я считаю, что в некоторых случаях самопожертвование не только оправдано, но даже желательно с моральной точки зре­ния и что, вероятно, последствия такого самопожерт­вования не могут быть отрицательными. Я приведу один случай, возможно, наиредчайший, но необязательно чисто теоретический по этой причине, ибо я знаю, по крайней мере, одного человека, представляющего для меня интерес, одолеваемого чувствами, аналогичными тем, о которых я собираюсь рассказать, и который бу­дет весьма признателен за дополнительный свет, проли­тый на эту весьма темную проблему (1).

Итак, представьте, что некий человек, назовем его М., пристрастился к длительным и глубоким размыш­лениям о волнующих его тайнах земного существования, о его целях и высшем предназначении человека. Чтобы разобраться в своих мыслях, он обращается к философ­ским трудам – главным образом тем, в которых рас­сматривается великое учение Будды. В конечном итоге, он приходит к выводу, что первой и единственной целью существования должно быть служение людям; отсут­ствие такового свидетельствует о его бесполезности как мыслящего существа и что продолжая вести паразити­ческий образ жизни, он попросту растрачивает доверен­ную ему энергию, которую он не имеет права так рас­пылять. Он пытается приносить пользу, но, к сожале­нию, терпит неудачу. Что тогда ему делать? Напомню, что в данном случае мы не имеем дело с «необъятным морем бед» и страхом перед заслуженным земным на­казанием за нарушение человеческих законов; факти­чески в таком самопожертвовании движущим мотивом не является моральная трусость. М. просто прекращает бесполезное существование, лишенное, следовательно, основной цели. Не является ли такой поступок право­мерным? Или он тоже должен превратиться в привиде­ние или пишачу, о которых во Фрагменте № 3 дается грозное предупреждение? (2)

Возможно, в следующем рождении М. будет обеспе­чен более благоприятными условиями и сможет лучше реализовать цель существования? Вряд ли он станет хуже, ибо помимо приобретения благородных побужде­ний уступить место более полезному человеку, он из­бегнет, в этом случае, морального разложения (3).

Но это еще не все. В своих рассуждениях я прихожу к тому, что М. не только бесполезный человек, но реши­тельно вредный. Он обнаруживает, что к его неспособ­ности делать добро добавляется неуемное стремление постоянно пытаться совершать добро. М. предпринима­ет попытку – он не был достоин называться человеком, если бы не поступил так – и обнаруживает, что его никчемность очень часто приводит к ошибкам, которые превращают возможное добро в весьма реальное зло; что по причине его характера, происхождения и образования огромное количество людей было вовлечено в последствия его безрассудного рвения и что весь мир в целом страдает больше от его присутствия, чем от от­сутствия. Если, придя к таким результатам, М. попыта­ется осуществить их логическое завершение, то есть будучи морально обязанным уменьшать зло, властвую­щее над мыслящими обитателями земли, он уничтожит себя и тем самым совершит единственный добрый по­ступок, на который он способен; я спрашиваю, расце­нивается ли такой акт преждевременной смерти как нравственное преступление? Я, например, определенно дал бы отрицательный ответ. Более того, я придержива­юсь мнения, поддающегося, разумеется, корректировке со стороны носителей высшего знания, что М. не толь­ко может быть оправдан за подобный поступок, но он был бы негодяем, если бы решительно и незамедлитель­но не положил конец своей жизни, не только бесполез­ной, но однозначно пагубной (4).

Возможно, М. ошибается, но если предположить, что он умирает, плененный успокоительной иллюзией, что смерть содержит все добро, а жизнь – все зло, на кото­рое он способен, то не найдется ли в таком случае смяг­чающих обстоятельств, способных сильно повлиять на его участь и помочь предотвратить его падение в жут­кую бездну, которой вы запугали своих читателей? (5)

Вопрошающий

1) «Вопрошающий» не является оккультистом, ибо он утверждает, что в некоторых случаях самоубийство «не только оправдано, но даже желательно с моральной точки зрения». Оно оправдано не бо­лее, чем убийство, каким бы желательным оно иног­да ни казалось. Оккультист видит начало и конец вещей и учит, что индивид, который утверждает, что любой человек, при каких бы то ни было обстоятель­ствах, имеет право свести счеты со своей жизнью, повинен в преступлении и порождении пагубного софизма, как и нация, присваивающая себе право убивать на войне тысячи невинных людей под предлогом возмездия за зло, причиненное одному чело­веку. Все подобные рассуждения являются плодами авидьи, ошибочно принятой за философию и муд­рость. Наш друг, безусловно, ошибается, думая, что автор «Фрагментов» пришел к таким выводам толь­ко потому, что не учел всех возможных случаев самоубийств. Результат до некоторой степени, ко­нечно же, остается неизменным, и существует всего лишь один закон, или правило, для всех само­убийств. Но на основании того, что «посмертные состояния» варьируют ad infinitum, ошибочно делать заключение, что это различие состоит только в сте­пени наказания. Если в каждом случае результатом будет необходимость дожить назначенный период со­знательного существования, то мы не понимаем, от­куда «Вопрошающий» взял идею, что «результат бу­дет неизменно плохим». Последствия полны опасно­стей; но при некоторых самоубийствах существует надежда и во многих случаях даже вознаграждение, если жизнь была пожертвована для спасения других жизней, когда не было другого выхода. Пусть он про­читает параграф 7 на с. 313 в сентябрьском номере журнала «Theosophist» и поразмыслит. Конечно же, автор изложил проблему в общем виде. Для деталь­ного рассмотрения всех случаев самоубийств и их последствий понадобится целая полка томов из биб­лиотеки Британского Музея, а не наши «Фрагмен­ты».

2) Мы повторяем, что ни один человек не име­ет права обрывать свою жизнь только потому, что она бесполезна. Так же, как и рассуждать о не­обходимости поощрения самоубийств для неизлечи­мых больных и калек, являющихся постоянным ис­точником несчастий для их семей; или доказывать, что распространенный среди некоторых диких пле­мен на островах Южного моря обычай убивать своих престарелых соплеменников с воинскими почестями, содержит нравственную красоту. При­мер, выбранный «Вопрошающим», не совсем уда­чен. Существует огромная разница между челове­ком, который расстается с жизнью из-за полного отвращения к бесконечным неудачам при попытке совершить добро, из-за отчаяния от постоянной бесполезности или даже из боязни причинить вред своим товарищам, оставшись живым, и человеком, который добровольно отказывается от нее, чтобы спасти жизни тех, за кого он несет ответственность или кто ему дорог. Первый – полусумасшедший мизантроп, второй – герой и святой. Один уст­раняет свою жизнь, другой приносит ее в жертву человеколюбию и своему долгу. Капитан, который остается один на борту тонущего корабля; человек, уступающий более молодым и слабым свое место в лодке, которая не выдержит всех; врач, сестра милосердия и сиделка, которые неотлучно дежурят у постели больного, умирающего от заразной лихорадки; ученый, который сжигает себя в напря­женной умственной работе и переутомлении, зная, что таким образом укорачивает свою жизнь, и все же день за днем и ночь за ночью продолжает сжи­гать свечу с двух концов, чтобы постичь некий ве­ликий космический закон, открытие которого бу­дет огромным благом для человечества; мать, ко­торая бросается на дикого зверя, угрожающего ее детям, чтобы закрыть их собой и дать им время убежать – это все не самоубийства. Импульс, ко­торый заставил их нарушить главный закон живой природы – закон сохранения – был прекрасен и благороден. И хотя все они будут вынуждены жить в камалоке в течение времени, отведенного для их земной жизни, тем не менее, они получили всеоб­щее признание, а добрая память о них сохранится среди живущих намного дольше. Мы все хотели бы при  подобных обстоятельствах иметь  мужество умереть таким же образом. Разумеется не так, как в случае, приведенном в качестве примера «Вопро­шающим». Несмотря на его утверждение, что «нет никакой моральной трусости» в подобном само­пожертвовании – мы называем это «моральной тру­состью» и отказываемся считать это пожертвова­нием.

3) и 4) В большинстве случаев требуется больше мужества, чтобы продолжать жизнь, чем чтобы обо­рвать ее. Если «М.» чувствует, что он «абсолютно вреден», пусть удалится в джунгли, на необитаемый остров или что еще лучше – в пещеру или хижину недалеко от какого-нибудь большого города и затем, ведя жизнь отшельника, жизнь, исключающую лю­бую возможность приносить страдания кому бы то ни было, работает каким-либо образом для бедных, голодающих, больных. Если он так поступит, никто не сможет «быть вовлечен в последствия его безрас­судного рвения», в то время как если у него есть хоть малейший талант, он может приносить пользу многим людям нехитрым ремеслом, в полной изоля­ции и тишине, доступных в этих условиях. Все, что угодно, даже насмешливая кличка «чокнутый филан­троп», только не самоубийство, самый жалкий и тру­сливый из всех поступков, если только fеlо de se ни прибег к нему в припадке безумия.

5) «Вопрошающий» интересуется, превратится ли его «М.» тоже в привидение или пишачу! Судя по опи­санию характера, сделанного его другом, мы склон­ны думать, что из всех самоубийц он самый верный кандидат в спиритическое привидение. Он, возмож­но, лишен «нравственных пороков». Но поскольку его терзает «неуемное стремление постоянно пытать­ся совершать добро», здесь, на земле, то почему бы этому злосчастному стремлению (злосчастному по причине неизменных неудач) не продолжиться в камалоке? «Безрассудное рвение» наверняка приведет его к различным медиумам. Привлеченный сильным магнетизмом желаний сенсетивов и спиритуалистов, «М.» будет, вероятно, «морально обязанным умень­шать зло, которому эти чувствительные существа (медиумы и легковеры) подвержены на земле», и еще раз погубит не только себя, но и своих «духовных родственников» – медиумов.

«Вопрошающий» добавляет также следующее утвер­ждение: «Я твердо уверен, что неизлечимый инвалид, который не в силах творить добро в этом мире, не име­ет права на существование...», на что Е.П.Блаватская дает ответ.

И это утверждение – за очень очень редким ис­ключением – будет энергично отвергнуто каждым оккультистом, спиритуалистом и философом на совер­шенно противоположном выдвигаемому христианами основании. В «безбожном» буддизме самоубийство считается омерзительным и бессмысленным, ибо ник­то не может избежать повторного рождения, лишив себя жизни.

ЯВЛЯЕТСЯ ЛИ АБОРТ ПРЕСТУПЛЕНИЕМ?

Статьи, напечатанные в Вашем журнале под заго­ловком «Является ли самоубийство преступлением?», побудили меня задаться вопросом: «Является ли преступ­лением аборт?» Нет, лично я не имею серьезных осно­ваний сомневаться в противозаконности такого акта; но в Соединенных Штатах эта традиция приняла такие мас­штабы, что лишь сравнительно немногие усматривают в ней зло. Широко рекламируются и продаются предназ­наченные для этих целей медикаменты; в «респектабельных семьях» ежегодно делается эта процедура, а домаш­ний врач, который осмелится отказаться ее проводить, будет незамедлительно уволен, и на его место примут более покладистого.

Я разговаривал с врачами, которые при совершении операции по удалению эмбриона испытывают не боль­ше угрызений совести, чем при назначении слабитель­ного. С другой стороны, через православные каналы распространяются брошюры, в которых осуждается та­кая практика. Но они, как правило, не оказывают дол­жного воздействия на сознание среднего читателя из-за абсурдно большого количества описанных там «ужасных последствий».

Нужно признать, что существуют определенные об­стоятельства, при которых самым лучшим и для будуще­го ребенка, и для всего общества в целом было бы пре­дотвратить его рождение. Например, в случае, когда мать искренне желает избавиться от плода, ее желание, ве­роятно, повлияет на формирование характера ребенка и со временем превратит его в убийцу, уголовника или существо, которому «лучше бы никогда не появляться на свет».

Но если аборты оправданны, тогда не будет ли ра­зумнее убивать ребенка сразу же после рождения, ибо это поможет матери избежать опасности? И если позво­лительно убивать детей до или после рождения, то на­прашивается следующий вопрос: «В каком возрасте и при каких обстоятельствах законно такое убийство?»

Поскольку затронутая тема является исключительно важной для тысяч людей, буду очень признателен, если она получит освещение с теософской точки зрения.

Доктор медицинских наук,

член Теософского Общества

Джорджтаун, Колорадо, США

Комментарий редактора

Общий ответ теософии таков: «Убийство не оп­равданно ни в каком возрасте и ни при каких обстоятельствах!» А оккультная теософия добавляет: «Однако предостережения против сей безнравствен­ной и опасной практики продиктованы не соображе­ниями законности и не теми или иными аргумента­ми различных общепринятых -измов, а скорее тем, что согласно оккультной философии аборт имеет раз­рушительные физиологические и психологические последствия». В данном случае речь идет не о при­чинах, а о произведенных ими следствиях. Наша философия заходит так далеко, что утверждает: если в уголовном кодексе большинства стран предусмот­рено наказание за попытку совершения самоубий­ства, то закон – последовательный до конца – дол­жен налагать двойное взыскание за аборт как попыт­ку совершить двойное самоубийство. Ибо даже если аборт был сделан удачно и мать не умерла сразу же, то эта операция все равно укорачивает ее жизнь на Земле и намного удлиняет ее сумрачное пребывание в камалоке – той промежуточной сфере между земным планом и областью отдыха, которая является не «чи­стилищем святого Патрика», а реальностью, необхо­димым местом временного пристанища эволюциони­рующей сущности. Суть совершённого преступления заключается именно в добровольном и противозакон­ном уничтожении жизни и во вмешательстве в дей­ствия природы, а следовательно, и кармы – как ма­тери, так и будущего человеческого существа.

Этот грех не имеет в глазах оккультистов рели­гиозного характера, ибо в действительности в эмбри­оне или даже в ребенке до периода обретения им самосознания дух и душа проявляются не более, чем в детеныше любого животного; мы не отрицаем на­личия души в минералах, растениях и животных, а верим только в различные степени ее развития. А аборт – это преступление против природы. Разумеется, скептики всех мастей будут глумиться над на­шими воззрениями, называя их нелепыми предрас­судками и «антинаучной болтовнёю». Но мы пишем не для скептиков. Нас попросили оценить этот воп­рос с позиции теософии (или, вернее, оккультной философии), и мы отвечаем исходя из своих знаний.

МОРАЛЬ И ПАНТЕИЗМ

В некоторых странах был поднят вопрос о неэф­фективности пантеизма (под этим термином подразумеваются эзотерический буддизм, адвайта-веданта и другие аналогичные религиозные системы) в деле создания прочных основ нравственности.

Утверждается, что философская ассимиляция по­нятий теит и teum на практике неизбежно породит их смешение, что в результате приведет к одобрению воровства, грабежа и так далее. Однако такая аргу­ментация указывает самым безошибочным образом на то, что в голове критиков мирно уживаются отри­цание и полное незнание самого предмета отрицания, что будет доказано по ходу статьи.

Как известно, первопричина защиты морали кро­ется в желании добиться счастья и избежать страда­ний. Но многочисленные этические школы по-раз­ному оценивают категорию счастья. Экзотерические религии строят свою мораль на ожидании вознаграж­дения и на страхе наказания, творимых руками Все­могущего Правителя Вселенной, в виде воздаяния за соблюдение или нарушение законов, которые Он из прихоти придумал для своих беспомощных созданий. Однако в некоторых более поздних религиозных уче­ниях нравственность поставлена в зависимость от чувства благодарности этому Правителю за получен­ные блага. Бесполезность, чтобы не сказать вред по­добных моральных кодексов, почти самоочевидна.

В качестве образчика морали, построенной на на­дежде и страхе, возьмем цитату из христианской Библии: «Тот, кто дает бедным, одалживает Господу». Обязанность поддерживать неимущих поставлена здесь в зависимость от благовидного расчета на по­лучение воздаяния в будущем, когда «помогающий беднякам» не сможет заботиться о себе сам. А в Махабхарате говорится, что «тот, кто помышляет о вознаграждении за свои добрые дела, лишается всех заслуг; он уподобляется торговцу, обменивающему товар». Под тяжестью столь преступного эгоизма истинная пружина добродетели утрачивает свою эластичность, и все чистые и альтруистические натуры с отвращением отворачиваются от такой купли-про­дажи.

Во избежание подобных последствий некоторые современные религиозные реформаторы предприня­ли попытку создать нравственные системы, базиру­ющиеся на чувстве благодарности Богу. Но даже при поверхностном анализе видно, что их старания сдви­нуть основы морали лишили ее всякого фундамен­та. Человек вынужден делать то, что считается «угод­ным Богу», в благодарность за множество щедрот, которыми тот его осыпает. Но фактически он об­наруживает, что Господь наряду с благословением ниспосылает ему и проклятия. Предполагается, что беспомощный сирота должен возблагодарить Созда­теля, лишившего его жизненной опоры, его родите­лей, поскольку в утешение ему сказано, что такое несчастье только с виду кажется злом, а в действи­тельности Всемилостивый сокрыл в его недрах ве­личайшие возможности добра. С тем же успехом про­поведник мести, Ариман, может убеждать людей, что под очевидными благословениями «милосердного» Отца свернулся дракон зла.

В учениях современных утилитаристов, несмотря на узость их мировоззрения, обнаруживается больше здравого смысла. То, что направлено на дости­жение человеческого счастья, является добром и до­стойно следования, а его противоположности надо избегать как зла. Пока что все нормально. Но прак­тическое применение этой доктрины чревато бедами. Зажатая вульгарным материализмом в тесные рамки, ограниченные с одной стороны рождением, а с дру­гой – смертью, утилитаристская теория счастья является по своей сути деформированной статуей, лишенной сходства с прекрасной богиней нашего по­клонения.

Единственно научную основу нравственности сле­дует искать в душеспасительных доктринах Господа Будды и Шри Шанкарачарьи. Отправной точкой «пантеистической» (мы употребляем это слово за неимением лучшего) морали является четкое осозна­ние общности единой энергетической системы, дей­ствующей в проявленном Космосе, и того огромно­го конечного результата, который она непрерывно старается произвести, а также ясное понимание род­ственной связи бессмертного человеческого духа, вкупе с его скрытыми возможностями, с энергией этой единой жизни и его способности сотрудничать с нею в достижении ее могущественной цели.

Нынешние адвайтисты разделяют знание, или джнана, на два класса: парокша и апарокша. Первый вид знания заключается в умозрительном согласии с высказанным утверждением, второй – в его прак­тическом осуществлении. Задача, которую ставит перед собою йог-буддист или адвайтист, – это реа­лизация единства жизни; а самым действенным спо­собом ее выполнения является соблюдение морали, о чем мы будем говорить ниже. Главным препятстви­ем в достижении гармоничного сосуществования вы­ступает врожденная привычка человека вечно ста­вить себя в центр Вселенной. Что бы человек ни делал и ни испытывал, о чем бы он ни думал, непослушное «Я» норовит стать фокусом внимания. Это мешает (в чем можно убедиться даже при недо­лгом размышлении) каждому индивидууму занять ту нишу жизни, которая предназначена только для него и больше ни для кого. Обретение такой гармонии является практическим, объективным аспектом этой великой задачи. Добродетельный образ жизни есть попытка найти сужденную сферу; поистине нрав­ственность, подобно нити Ариадны, помогает чело­веку выбраться из лабиринта жизненных хитроспле­тений. Изучение священной философии Владыки Будды либо Шри Шанкары открывает парокшу, зна­ние (или, лучше сказать, веру?) о единстве существо­вания; но без применения этических норм на прак­тике это знание не сможет превратиться в высочай­шее познание – апарокша-джняну – и привести к достижению мукти. Нет никакой пользы от интел­лектуального восприятия идеи, что мы есть все су­щее и даже сам Брахма, если эта мысль не вопло­щается в действиях повседневной жизни. Смешение понятий теит и teum в их общепринятом смысле равносильно разрушению гармонии сосуществования ложным самоутверждением «Я» и так же глупо, как и попытка накормить ноги за счет рук. Вы не смо­жете стать единым со всем, пока ваши поступки, по­мыслы и чувства не синхронизируются с эволюци­онирующим потоком природы.

Утверждение, что брахмаджняни находится вне до­сягаемости кармы, может быть полностью осознано только человеком, который нашел свое истинное место, сгармонизировавшись с Единой жизнью при­роды. Такой человек понимает, что брахмаджняни способен действовать только в унисон с природой и никогда не пойдет против нее; говоря словами на­ших древних оккультистов, брахмаджняни – это ис­тинный «сотрудник природы». Не только европейские санскритологи, но даже и экзотерические йоги впадают в серьезное заблуждение, предполагая, что, по мнению наших священных авторов, человеческое су­щество может избежать действия закона кармы, при­ведя себя в состояние совершенной пассивности. Они упускают из виду то обстоятельство, что даже при полном воздержании от физической активности че­ловек не может прекратить свои проявления на бо­лее высоких планах – астральном и духовном.

В своих комментариях к «Бхагавадгите» Шри Шанкара весьма убедительно обосновал, что такое предположение есть не что иное, как иллюзия. Ве­ликий Учитель доказал, что насильственное подавление активности физического тела не освобождает человека от васаны или вритти – врожденной склонности ума к совершению работы. Любой учас­ток природы стремится к самоповторению; поэтому карма, приобретенная в предшествующем воплоще­нии, всегда будет пытаться выковать новые звенья для своей цепи и, следовательно, будет толкать к не­прерывному физическому существованию. Но этой тенденции можно противопоставить бескорыстное выполнение всех обязанностей, возложенных на человека на том плане, где он воплотился, – только это может содействовать образованию читташуддхи, без чего невозможно обрести способности постиже­ния духовных истин.

Здесь следует сказать несколько слов о физиче­ской пассивности йога или Махатмы. Отсутствие ак­тивности физического тела (стхулашариры) вовсе не является доказательством бездействия астрального или духовного проводников. Человеческий дух про­являет наивысшую активность в состоянии самадхи, а не во время дремоты, как принято считать. Более того, любой изучающий законы оккультной динами­ки легко убедится, что определенное количество энергии, потраченное на духовном или астральном планах, дает намного больший результат, нежели это же количество, израсходованное на физическом, объективном плане бытия. Когда Адепт устанавли­вает rapport со вселенским разумом, он становится действенной силой природы. Даже на физическом уровне легко уловить различие между умственными и мышечными затратами в их способности произ­водить широкомасштабные следствия. Величина фи­зической энергии, израсходованной изобретателем парового двигателя, вряд ли превышала энергетиче­ские затраты усердного поденщика. Но практиче­ский результат работы кули несопоставим с таковым изобретателя паровой машины. Аналогичным обра­зом, конечный результат использования духовной энергии несравнимо выше результата интеллектуаль­ной работы.

Из вышеизложенного неизбежно напрашивается вывод, что духовной пищей истинного ведантийского раджа-йога, готовящегося к посвящению, служит неусыпное и страстное желание прилагать все свои усилия для облагодетельствования человечества на обычном, физическом плане; однако по мере своего развития он переносит всю активность на более высокие – астральный и духовный – планы. Со временем, когда Истина превращается в реальность, для йога полностью проясняется ситуация и он ста­новится неуязвимым для критики обычных людей. В «Маханирвана-тантре» сказано: «Для того, кто ходит за пределами трех гун – саттвы, раджаса и тамаса, какие существуют обязанности и ограниче­ния?» принятые людьми, томящимися в застенках объективного плана бытия. Это не означает, что Ма­хатма может или когда-нибудь станет пренебрегать законами морали; под этим подразумевается только то, что он, соединив свою индивидуальность с Еди­ною вселенскою Жизнью, уже органически не спо­собен нарушить любой из ее законов и что ни один смертный не вправе судить о проявлении Великого Единства, не имея представления о закономерностях, по которым осуществляется его активность на всех планах. Подобно порядочному человеку, который честен без оглядки на уголовный кодекс, Махатма нравствен безотносительно к законам морали.

Учитывая важность проблемы, прежде чем сделать выводы, назовем еще несколько соображений, кото­рые приводят «пантеистов» к аналогичным умозак­лючениям. По мнению Джона Стюарта Милла, сча­стье есть отсутствие сопротивления. Ману определяет это понятие еще более категорично: «Любое подчи­нение другому причиняет боль, а подчинение само­му себе дает радость – вот в чем отличие». В наше время всеми принято, что вся совокупность приро­ды развивается в определенном направлении и это направление, как нас учат, обусловлено сочетанием двух сил, одна из которых движется от полюса, обычно называемого «материей», в сторону противо­положного полюса, именуемого «духом», а другая – ей навстречу. Сам факт развития природы свиде­тельствует о том, что обе эти силы неравновелики. План, на котором преобладает активность первой энергии, в оккультных трактатах называется «восходящей дугою», а соответствующий план проявления второй энергии обозначен термином «нисходящая дуга». Даже без долгих раздумий понятно, что эво­люция начинается на нисходящей дуге и проклады­вает свой путь вверх по восходящей дуге. Из этого следует, что сила, направленная в сторону духа, яв­ляется единственной, которая должна, хотя и не без огромных усилий, в конечном итоге достичь своей цели. Это великая движущая сила природы, и, не­смотря на то что осуществлению ее замыслов пре­пятствует действие антагонистической силы, именно она обусловливает закон Жизни; противоположная сила является всего лишь отрицательным аспектом, для удобства названным «самостоятельным фактором». Если индивидуум пытается развиваться не в том направлении, в котором эволюционирует приро­да, то он, без сомнения, рано или поздно будет раз­давлен колоссальным давлением противодействую­щей стороны. Нет надобности говорить, что такой исход причинит огромные страдания.

Следовательно, единственный способ достижения счастья – слить свое естество с великою Матерью-Природой и плыть по ее течению; и это, опять-таки, осуществимо только путем уподобления человеческо­го поведения победоносному шествию силы Жизни, ибо иная сила всегда терпит поражение в ужасных катаклизмах. Стремление ассимилировать свою инди­видуальность со вселенским потоком общеизвестна как нравственная практика. Беспрекословное выпол­нение этого космического закона после его осмыс­ления составляет суть подлинной религии, которую Владыка Будда определил как «реализацию Истины».

Проиллюстрируем эту мысль следующим приме­ром. Может ли пантеист-практик, то есть оккультист, лгать? Все охотно согласятся, что жизнь про­является через способность овладения чувствами, временное бездействие которой отсрочивает ее актив­ность. Если человек получает определенную после­довательность впечатлений и делает вид, что они совсем не то, чем являются на самом деле, то в ре­зультате он противопоставляет свою силу воли зако­ну природы, на котором, как мы показали, строит­ся жизнь, и, следовательно, становится самоубийцей в малом масштабе. Из-за ограниченности объема ста­тьи мы не будем углубляться в эту тему, но если все десять смертных грехов, упомянутых Ману и Буддой, рассмотреть в свете эзотерических знаний, то смело можно предсказать весьма удовлетворительный ре­зультат.

НАШ ЦИКЛ И СЛЕДУЮЩИЙ ЗА НИМ

Великий век вернется, и земля

Обрящет снова все, что потеряла,

И, словно кожу старую змея,

Зимы бесплодной сбросит покрывало.

Шелли. Эллада

Не думай, друг мой, будто рай

утерян безвозвратно;

По силам воинству добра

вернуть его обратно...

Гете

Что имел в виду автор «Прометея Освобожден­ного»[41], когда писал о возвращении потерянного и новом начале великого мирового века? Возможно, дар поэтического предвидения превратил его «видение девятнадцатого века» в видение века «сто девят­надцатого» или же открыл ему прекрасные образы вещей, которые будут и в то же время уже были.

Фихте убеждает нас в том, что это «часто встре­чающийся, особенно в прошлые столетия, феномен»: «То, чем нам предстоит стать, запечатлено в чем-то, чем мы уже были; и то, что нам предстоит приобре­сти, представляется нам тем, что мы некогда потеря­ли». И добавляет: «То, что Руссо, под именем есте­ственного состояния, и древние поэты, под именем Золотого Века, помещают позади нас, на самом деле ждет нас впереди».

Ту же самую мысль высказывает и Теннисон:

Смотрят вспять и твердят мудрецы, будто время ушло золотое.

Вы вперед посмотрите, глупцы, чтоб увидеть его пред собою... [«Золотой год»]

Счастлив тот оптимист, в сердце которого все еще поет соловей надежды, несмотря на все вопиющие беззакония и холодный эгоизм нынешнего века! Наш век преисполнен чванства, гордыни и ханжества и так же жесток, как и лицемерен.

О боги, сколько притворства и кощунственного пренебрежения истиной демонстрирует наш век, про­питанный ложью и обманом! Поистине тебя следует назвать «пексниффианским»[42], о девятнадцатый век христианской эры! Ибо ты породил больше лицеме­ров на один квадратный метр своей цивилизованной почвы, нежели древность во всех своих идолопок­лоннических странах за всю свою многовековую ис­торию. И вы, современные Пексниффы, «настолько прониклись духом фальши, что остаетесь доброде­тельными и во хмелю, и во лжи, и даже будучи при­стыженными и разоблаченными», следуя выражению автора «Мартина Чезлвита».

Если суждение Фихте верно, то суть его поисти­не ужасна! Ибо перспективы, которые оно нам сулит, неописуемо прискорбны. Неужели нам и вправ­ду следует ожидать, что в одном из периодически возвращающихся циклов мы снова станем теми, кем «мы уже были» или кем мы являемся сейчас? Но это значит, что, для того чтобы заглянуть в будущее, достаточно изучить ныне существующее положение вещей. И что же мы при этом обнаружим?

Вместо правды и честности мы увидим условно­сти и холодную, рафинированную politesse; иначе говоря – притворство. Фальшивки преследуют нас везде: суррогат моральной пищи и суррогат пиши телесной. Для желудка – маргарин вместо масла; и такой же маргарин для души. Красота и яркие краски снаружи, и тлен и разложение внутри. Вся жизнь – непрерывный бег, лихорадочная гонка, цель которой – удовлетворение своих эгоистичных амбиций, гордости, тщеславия, жажды денег и по­честей. Наездники в этой скачке с препятствиями – человеческие страсти, а кони – наши не очень стойкие собратья. Приз же в ней добывается це­ною крови и страданий бесчисленного множества ближних и духовной деградации победителя.

Кто в нашем столетии осмелится открыто вы­сказать все, что думает? Сейчас человек должен быть поистине героем, чтобы говорить правду, за­частую сопряженную с риском для его жизни и благополучия. Сам закон запрещает говорить прав­ду, лишь иногда настаивая на этом в своих судах, под страхом обвинения в лжесвидетельстве. Но если ложь высказывается публично и в печати, то, не будучи богатым, почти невозможно заткнуть рот клеветнику. Начни вы излагать только факты, и вас объявят лжецом, но, если промолчите при виде совершенного у вас на глазах беззакония, ваши друзья станут считать вас его соучастником – со­общником. Таким образом, в нашем цикле стало невозможно открыто и честно высказывать соб­ственное мнение. И недавно проваленный билль об отмене «законов о богохульстве» – наилучшее тому подтверждение.

«Pall Mall Gazette» за 13 апреля напечатала не­сколько содержательных строк по этому поводу. Однако изложенные в ней аргументы страдают не­которой однобокостью, в силу чего их следует воспринимать cum grano salis. Автор статьи напоминает читателю о том, что истинный принцип законов о богохульстве «уже давно изложен лордом Маколеем», и далее добавляет:

Высказывать свои религиозные или антирелигиозные взгляды в атмосфере абсолютной свободы – это одно, но излагать их в оскорбительном тоне, стараясь обидеть или унизить других людей, – это уже совсем другое. У себя дома вы можете носить какую угодно одежду или же не носить ее вовсе, но, если человек будет настаи­вать на своем праве гулять в одном исподнем по Риджент-Стрит, общественность имеет полное право возра­зить. Предположим, что какой-нибудь прилежный акти­вист оклеит все афишные тумбы в Лондоне «комиче­скими» изображениями Распятия. Конечно же, подобное деяние должно быть признано преступным даже теми, кто ни в какое распятие не верит.

Абсолютно точно. В наш век вы можете быть ре­лигиозным или антирелигиозным человеком – как вам заблагорассудится, только никого не оскорбляйте и следите за тем, чтобы не «обидеть» и не «унизить других людей». Интересно, под «другими людьми» здесь подразумеваются только христиане или все без исключения граждане? Кроме того, данный закон предоставляет угрожающе обширное поле деятельно­сти присяжным, ибо кто может знать, где должна быть проведена демаркационная линия между оскор­бительным и неоскорбительным! Для того чтобы вы­нести абсолютно справедливый и беспристрастный вердикт в этом вопросе, жюри должно быть смешан­ным и состоять из шести христиан и шести «языч­ников». Мы с юных лет привыкли считать, что Фе­миде завязывали глаза только в древности и только язычники. С тех пор христианская цивилизация рас­крыла ей глаза, и теперь аллегория великой богини правосудия возможна в двух вариантах. Однако мы все равно стараемся верить в лучшее и относимся к закону со всем уважением, а потому считаем, что за­кон, если он есть, должен быть единым для всех. И если этот принцип действительно имеет силу, то и «законы о богохульстве» должны защищать интере­сы всех, «без различия расы, цвета кожи или рели­гии», как говорим мы, теософы.

Итак, если закон справедлив, то он должен быть одинаково справедливым для всех. Так значит ли это, что запрещение «обижать» и «унижать» распро­страняется на всех или же только на христиан? Если справедливо первое, то закон должен одинаково за­щищать и теософов, и спиритуалистов, и многие миллионы язычников, коих счастливая судьба сдела­ла подданными Ее Величества, и даже вольнодумцев и материалистов, многие из которых легко ранимы. Вторая трактовка, то есть ограничение действия «за­кона» защитой одного лишь христианского Бога, аб­солютно недопустима; да мы и не подозреваем за­кон в столь вопиющей и постыдной необъ­ективности. Ибо слово «богохульство» применимо не только к Богу-Отцу, Христу и Святому Духу, не только к Деве Марии и Святым, но и ко всем бо­гам и богиням. Этот термин употреблялся в том же самом криминальном значении в Древней Греции, Риме и даже в Египте за много столетий до нашей эры. «Не злословь на богов», – (именно так, во мно­жественном числе) прямо сказано в книге «Исход» (XXII, 28), где приводятся заповеди «Бога», явивше­гося Моисею на горе Синай. Но если принять к све­дению эту заповедь, то что тогда станет с нашими друзьями миссионерами? Если закон возьмет ее на вооружение, миссионеров ждут трудные времена. Нам остается только пожалеть их, ибо законы о богохуль­стве повиснут над ними в этом случае как дамок­лов меч; ведь из всех богохульников, подвергающих осмеянию Бога или Богов других народов, они яв­ляются наиболее бесцеремонными. Почему для них должны делаться какие-то послабления, и почему нарушения закона о богохульстве, допускаемые по отношению к Вишну, Дурге или любому фетишу, или же в отношении Будды, Магомета и даже при­зрака, в котором спиритуалист видит свою покой­ную матушку, не следует ставить на одну доску с критическими выпадами «язычника» в адрес Иего­вы? С точки зрения закона обезьяно-бога Ханумана следует защищать так же, как и любого бога хрис­тианской Троицы, в противном случае богиня пра­восудия ослепнет окончательно. Помимо того, что Ханумана почитают священным многие миллионы индусов, он так же мил нежному сердцу дарвини­ста, и потому хула в адрес нашего первого кузена, бесхвостого павиана, способна «оскорбить» не толь­ко многих теософов-индусов, но и господ Гранта Аллена[43] и Эйвлинга. Мы согласны с тем, что чело­век, рисующий «комические изображения распятия», совершает противозаконное деяние. Но точно такое же преступление совершает и тот, кто высмеивает Кришну и, превратно истолковав аллегорию его гопи (пастушек), говорит о нем гадости в присутствии индусов.

А как быть с грубыми и невежественными шуточ­ками, которые позволяют себе во время проповедей отдельные служители Евангелия, то есть сами христи­анские священники, причем в адрес не Кришны, но самого Христа?

В последнем случае мы наблюдаем комичное противоречие между мертвой буквой и живым словом закона. Мы могли бы назвать несколько наиболее грубых преподобных «насмешников» подобного рода, но, насколько нам известно, един­ственными людьми, критикующими этих многогрешных служителей Христовых, были и до сих пор остаются исключительно «язычники» и атеи­сты в Англии и в Америке.

Мир перевернулся с ног на голову! Проповедни­ков Евангелия обвиняют в невежественном богохульстве, ортодоксальная пресса не говорит по этому поводу ни слова, и только агностики выступают про­тив этих клоунских профанации. В одном абзаце сочинений «Саладина»[44] больше истины, чем в поло­вине ежедневных газет Соединенного Королевства. В одном мизинце «безбожника» больше благоговей­ного почтения (на что оно направлено – это уже другой вопрос) и ощущения соразмерности вещей, чем во всей дородной и кичливой фигуре преподоб­ного богохульника м-ра Сперджена, хотя первый – «агностик», или, как его называют, «хулитель Биб­лии», а второй – известный христианский проповед­ник. Но карма, которой нет никакого дела до мерт­вой буквы человеческих законов и так называемой человеческой цивилизации или прогресса, неусыпно приглядывает за нашим вращающимся шариком пра­ха и создает противоядие против всякого зла: отсю­да и поклоняющиеся истине безбожники, коих она напускает на материально озабоченных проповедников, оскверняющих своих богов. У Америки есть свой Тэлмидж, которого «New York Sun» [за 6 ап­реля 1877 г.] вполне заслуженно называет «болтуном и шарлатаном», и свой полковник Роберт Ингерсолл. Но в Англии подражателям Тэлмиджа противостоит суровая Немезида в лице «Саладина». Проповедник-янки уже неоднократно получал нагоняй от атеисти­ческих газет за то, что ведет свою паству на небеса не по пути преклонения, но пытается сократить это долгое и трудное путешествие с помощью разнообразных библейских анекдотов. Кто в Нью-Йорке не помнит комическую пантомиму, которую Тэлмидж устроил 15 апреля 1877 г.? Мы помним ее очень хо­рошо. В тот раз он инсценировал «трио в Вифании», где каждый из трех dramatis personae был, по обще­му признанию публики, «совершенным подражани­ем оригиналу». Иисус, по сценарию преподобного арлекина, «нанес утренний визит» Марии и Марфе: усевшись «на тахте», он начал отнимать время у Марии, «любительницы этики», которая расположилась у его ног, но затем пришла Марфа и «побрани­ла» (sic) его за то, что ей пришлось «прислуживать одной». Полковник Сэндис заявил в своей речи, произнесенной в палате общин против билля о бо­гохульстве, предложенного м-ром Брэдло: «В то вре­мя как мы наказываем убивающих тело, этот билль призывает нас не применять никакого наказания к тем, кто убивает человеческие души».

Но не думает ли он при этом, что только безбож­ник убивает человеческие души, когда превращает священные верования в балаган, в то время как христианский проповедник, делая абсолютно то же самое, наполняет их благоговением? Этот же самый «депутат» напоминает членам парламента, что «по закону Моисея обвиненного в богохульстве полага­ется вытащить за пределы лагеря и там забить кам­нями до смерти».

По правде говоря, мы не имеем ничего против того, чтобы протестантские фанатики моисеевского склада переловили и забили камнями всех тэлмиджей и спердженов. Но в то же время мы хотели бы спросить у этого современного Савла: можно ли в таком случае обвинять фарисеев, распинавших Христа, или тех «некоторых из синагоги либертинцев», которые забили камнями Стефана, ведь и те и дру­гие действовали в полном соответствии с Моисеевым законом? Однако пока мы ограничимся только следующим заявлением: если справедливость, как и милосердие, не останется «с нами», то та несправед­ливость, с которой закон зачастую относится ныне к вольнодумцам, агностикам, теософам и другим безбожникам, рискует стать предметом насмешек для будущих историков.

История любит повторяться. Сперджен насмеха­ется над чудесами Павла; а мы советуем беспристрастному читателю раздобыть номер «Агностиче­ского журнала» за 13 апреля и прочесть в нем ста­тью Саладина «Наобум», посвященную этому по­пулярному проповеднику. Пусть они прочтут ее, если хотят узнать, почему в этой стране религиоз­ное чувство иссякает день ото дня и что с таким успехом убивает его в христианских душах. По­читание подменяется повышенной эмоциональнос­тью. Армия Спасения, прославляющая Христа «из последней силы фантазии», да «шапито» Сперджена, выдаваемое им за Скинию, – вот и все, что осталось от Нагорной проповеди в этой христиан­ской стране. Распятие и Голгофа изображаются ис­ключительно в виде странного сочетания адского пламени с «кукольным театром», чем как раз и яв­ляется религия м-ра Сперджена. И можно ли удив­ляться, с учетом всего вышесказанного, резкости следующих строк Саладина?

...Если Эдвард Ирвинг был истовым мистиком и тем­пераментным Илией, то Чарльз Сперджен – насмешли­вый и экзотерический Гримальди. Едва вернувшись из Ментоны, где он лечился от подагры, Сперджен пред­седательствовал на ежегодном собрании столичной епар­хии Церкви Скинии. В самом начале заседания, когда присутствующие собрались молиться, он сказал: «Сей­час холодная ночь, и, если кто-то собирается молиться слишком долго, он рискует замерзнуть насмерть. (Смех.) Однажды, когда Павел читал очень долгую про­поведь, один молодой человек вывалился из окна и раз­бился. Я же – не Павел, и, если кто-то из вас замерзнет, я уже не смогу его воскресить, так что, пожалуй­ста, не делайте так, чтобы нам тоже потребовалось чудо, потому что я вряд ли смогу его совершить». (Смех.)

Если бы такой шутник жил в Палестине во времена «благого Господа», именем которого он получает сей­час свои доходы, то, пожалуй, мог бы шутя ткнуть это­го «благого Господа» кулаком под ребро и спросить: «Ну как поживаешь, парень из Назарета?» И тогда у нас были бы Иуда, прозванный Искариотом, с ящиком для денег, и Чарльз, прозываемый Спердженом, в колпаке с бубенчиками.

Я несерьезно отношусь к галилейским сказочкам, потому что для меня это просто сказочки; но для м-ра Сперджена это самое настоящее «слово Божье», и не пристало ему относиться к ним с такой же легкостью даже для того, чтобы повеселить священное собрание средних умов своей церкви. Я порекомендовал бы м-ру Сперджену обратить свое благочестивое внимание на одну мысль, высказанную Цицероном в «De Legibus»: «De sacris autem haec sit una sententia, ut conserventur».[45] А поскольку м-р Сперджен всю свою жизнь провел в молит­вах и потому у него вряд ли было время изучить какой-либо язык, помимо богатого и образного языка анг­лийских прачек, то я могу перевести для него значение этих слов: «Нам всем необходимо сойтись в одном мнении – священные вещи должны всегда оставаться священными». («Агностический журнал», 13 апреля.)

Аминь – от всей души говорим мы в ответ на этот полезный совет. «Но он макает свое перо не в чернила, а в богохульную желчь!» – слышим мы голос священника, не так давно высказавшего свое мнение о «Саладине». «Да, – отвечаем мы, – но его перо – алмаз, а желчь его иронии чиста как крис­талл и свободна от всех посторонних желаний, ибо преследует одну единственную цель – говорить прав­ду и судить по совести». Учитывая живучесть «за­кона о богохульстве» и странную особенность зако­нов этой страны объявлять любое суждение тем бо­лее клеветническим, чем больше в нем правды, и принимая во внимание более чем реальную возмож­ность финансового разорения, коим применение этих законов грозит, по крайней мере одной из сторон, мы можем заключить, что в высказывании истины pro bono publico гораздо больше героизма и му­жественного самопожертвования, чем в потакании общественным пристрастиям. За исключением, по­жалуй, одного только смелого и откровенного ре­дактора «Pall Mall Gazette», в Англии нет человека, которого мы так уважали бы за благородное бесстра­шие, как уважаем «Саладина», а в искрометном ос­троумии ему просто нет равных.

Но в наши дни мир судит обо всем исключитель­но по внешнему виду. Мотивы не принимаются в расчет, а нынешний материализм имеет тенденцию априорно осуждать все, что идет вразрез с внешними приличиями и закостенелыми представлениями. О людях, идеях и целых народах судят на основа­нии сложившихся предубеждений, а тлетворные эма­нации современной цивилизации убивают все доб­рое и истинное. Как подметил св. Георгий, дикие народы быстро исчезают, «уничтожаемые одним лишь соприкосновением с цивилизованным человеком». Без сомнения, индусам и даже зулусам послужит большим утешением мысль о том, что их уцелевшие собратья умрут (благодаря усилиям миссионеров) лингвистами и учеными, если только не христиана­ми. Один теософ – выходец из семьи колонистов, уроженец Африки – рассказал нам как-то о зулусе, который предложил ему взять его к себе в услуже­ние. Этот кафр был выпускником колледжа, знал латынь, греческий, иврит и английский. Выяснилось, однако, что при всех этих достижениях он скверно готовит и плохо чистит ботинки, и джентльмен вы­нужден был уволить беднягу, чем, возможно, обрек его на голод. Все это должно вызвать заслуженную гордость европейца. Но, как говорит тот же цитируемый нами автор, «европейцы забывают, что Африка быстро становится мусульманской и что ис­лам напоминает в своем монолитном единстве гра­нитную глыбу, бросающую вызов волнам и ветру и с успехом отражающую все европейские идеи, кото­рые пока не могут причинить ей сколько-нибудь се­рьезного вреда». Так что Европа может в один пре­красный день проснуться мусульманской, если не «в порабощении» у «язычника-китайца». Но когда все «низшие расы» окончательно вымрут, кто или что займет их место в цикле, который придет на смену нашему?

Есть немало людей, которые, обладая довольно поверхностными знаниями о древней истории (да и о современной тоже), с пренебрежением и насмеш­кой отзываются обо всех достижениях древности. Читая о языческом жречестве, мы всякий раз стал­киваемся с напоминаниями о том, что они «воз­водили высокомерные башни» вместо того, чтобы «просвещать несчастных дикарей». Вавилонских ма­гов все время сравнивают с «бедными патагонцами» и другими христианскими миссиями, и это сравне­ние неизбежно оказывается не в пользу первых. На это мы можем ответить, что если древние воздвига­ли «высокомерные башни», то и наши современни­ки продолжают делать то же самое. Взгляните хотя бы на нынешнее парижское безумие – Эйфелеву башню. Никто не может сказать точно, сколько человеческих жизней погубили эти древние башни; но известно, что Эйфелева башня в самый первый год своего существования унесла уже свыше сотни жизней строителей, и строительство ее до сих пор не закончено. К тому же, если сравнить эту башню с Вавилонской по степени полезности, то пальму первенства по праву придется присудить древнему зиккурату – Планетарной Башне Храма Нэбо[46] в Борсипе. Между «высокомерной башней», посвященной национальному Богу Мудрости, и другой «высоко­мерной башней», призванной привлекать зевак, все-таки есть некоторая разница; и последнюю никак нельзя ставить на одну доску с первой, если только не считать, что даже современная глупость стоит выше древней мудрости. Более того, современная астрогнозия[47] обязана своим прогрессом халдейской ас­тролатрии[48]; а астрономические вычисления магов легли в основу нашей нынешней математической ас­трономии и помогли нашим исследователям сделать многие важные открытия. Что же касается миссий – в Патагонию или Аннам, в Африку или Азию, то у любого непредубежденного человека до сих пор вы­зывает затруднения ответ на вопрос, являются ли они благом или злом, посылаемым Европой в пода­рок «несчастным дикарям». Мы тоже не уверены в том, что следует считать наибольшим благом для «не­вежественных» язычников: позволить им и дальше оставаться предоставленными исключительно самим себе или же навязчиво приобщать их (ценою отступ­ничества от своих прежних верований) к таким бла­гам цивилизации, как ром, виски и разнообразные болезни, которые, как правило, приходят следом за европейскими миссионерами. Что бы там ни гово­рили любители софистики, но умеренно порядочный, даже по меркам собственной культуры, язычник гораздо ближе к Царствию Небесному, нежели лжи­вый, жуликоватый и беспринципный христианский новообращенный. И коль скоро его уверили в том, что его одежды (то есть преступления) омыты кровью Иисуса и что Бог более радуется «одному рас­каявшемуся грешнику», нежели 99 безгрешным свя­тым, то ни он, ни мы не видим причин, почему он должен отказываться от подвернувшейся ему возможности.

«Кто в древности, – вопрошает Э.Янг, – мог бы пожертвовать двадцать миллионов – не по приказу самовластного монарха или деспотичного жречества, но повинуясь лишь спонтанному зову национально­го сознания, непреодолимому импульсу националь­ной воли?» И далее этот автор добавляет, что «даже пирамиды кажутся ничтожно малыми перед мораль­ным величием» этого «денежного пожертвования». О гордость и самомнение нашего века!

На его месте мы не были бы столь уверенными. Если бы каждый спонсор этого «денежного пожерт­вования» внес в него свои «две лепты бедной вдо­вы», то все они вместе могли бы утверждать, что они дали «больше всех», больше, чем любая другая на­ция, и ожидать затем грядущего воздаяния. Но тот факт, что Англия является богатейшей страной мира, несколько меняет внутреннюю ценность всего пред­приятия. Двадцать миллионов в единой массе, ко­нечно, могли бы стать мощным орудием для добрых дел. И такое «денежное пожертвование» могло бы обеспечить добрую карму самому жертвователю, если бы не было так тесно сопряжено с национальной гордостью и если бы нация не использовала его как средство самовозвеличения и не возвещала о нем с бахвальством по всем четырем сторонам света труб­ным гласом сотен печатных изданий. Истинное милосердие развязывает свой кошель невидимой ру­кою и,

...сделав доброе дело, забывает о нем...

Оно сторонится славы и никогда не бывает по­казным. И, кроме того, все в мире относительно. Один миллион в звонкой монете составлял 3000 лет тому назад в десятки раз больше, чем двадцать миллионов сегодня. Двадцать миллионов – это Ниагара титанической силы, способная затопить какую-ни­будь массовую потребность и вызвать такую же массовую суматоху. Но даже если они смогут на какое-то время помочь десяткам тысяч голодных и несчастных, все равно останутся в десятки раз больше страждущих, сирых и голодных, для облегчения стра­даний которых даже этой огромной суммы окажет­ся недостаточно.

В сравнении с такими необычайно щедрыми да­рами предпочтительнее выглядят те страны, в которых вообще нет нуждающихся, например те не­большие общины, остатки некогда могущественных рас, которые не позволяют своим собратьям по ве­ре опускаться до нищеты: мы имеем в виду пар­сов. В правление индусских и буддистских царей, таких, как Чандрагупта и Ашока[49], люди не жда­ли, как сейчас, пока случится какое-нибудь нацио­нальное бедствие, чтобы выплеснуть и так уже переливающийся через край избыток своего богатства на головы более или менее значительной части голодающих и бездомных, но век за веком, непре­рывно, трудились ради общего блага: строили постоялые дворы для путешественников, рыли колод­цы, сажали вдоль дорог фруктовые деревья, чтобы усталые пилигримы и бедняки без гроша в карма­не знали, что они всегда могут рассчитывать на гостеприимство за государственный счет и повсюду могут найти отдых и пищу. Пусть маленький, но постоянно текущий ручеек прохладной и чистой воды, которой всегда можно освежить пересохшие губы, способен принести больше пользы, чем неж­данный водопад, время от времени прорывающий плотину национального равнодушия.

Итак, если в будущем цикле мы должны стать такими, какими уже были, то лучше нам уподобить­ся людям времен Ашоки, а не нынешнего века. Правда, нас упрекают еще в том, что мы забываем о «христианском героизме». Но проявляет ли сейчас христианство, спрашиваем мы, тот же героизм, что и ранние мученики, или разделяет ли, по крайней мере, героизм современности? Как ни печально, но мы должны опровергнуть и это хвастливое заяв­ление. Не приходится сомневаться в том, что герои­ческие поступки иногда совершаются и в нашем столетии, но, с другой стороны, кто больше всех боится смерти, если не рядовой христианин? Идоло­поклонник-индус или же буддист, или любой дру­гой азиат или африканец встречает смерть с невозму­тимостью и спокойствием, неведомыми западному человеку. Что же до «христианского героизма», то, будь это средневековые или современные герои и ге­роини – св. Луи[50] или генерал Гордон[51], "Жанна д'Арк или Найтингейл[52], их героизм не нуждается ни в каких дополнительных эпитетах. Христианским му­ченикам предшествовали идолопоклонники и даже безбожники спартанцы, наделенные многими доб­родетелями, а отважным сестрам милосердия из Красного Креста – матроны Греции и Рима. Са­моистязания, которым по сей день подвергают себя индийские йоги и мусульманские факиры, зачастую длятся годами и совершенно затмевают вынужден­ный героизм христианских мучеников. Тому, кто хо­чет узнать, что означает «героизм» в полном смысле этого слова, следует прочесть «Анналы и древности Раджастхана» полковника Тода...

«Отдавайте кесарево кесарю, а Божие Богу» [Мтф., XXII, 21] – это золотое правило, наряду со многими ему подобными, сами же христиане первы­ми стремятся нарушить.

Гордыня и самомнение – две ужасные язвы, по­жирающие сердца цивилизованных наций, а себялюбие – меч, коим преходящая личность пытается раз­рубить золотую нить, связывающую ее с бессмерт­ной Индивидуальностью. Старик Ювенал, вероятно, был пророком. Похоже, что нижеследующие слова он адресует непосредственно нашему веку.

Мы признаем твои заслуги, но скорбим

О том, что разум твой гордыней одержим!

Гордыня – злейший враг прежде всего для самой себя. Ей невыносимо слушать, как кого-то хвалят в ее присутствии, и потому она набрасывается на лю­бого соперника, но далеко не из каждой схватки вы­ходит победителем. «Едина я, Божья избранница, – говорит гордая нация, – непобедимая и самая передовая, и пусть трепещут все вокруг меня!» Но не­избежно приходит день, когда она оказывается лежащей в пыли и крови. «И я Едина, – каркает в унисон с нею какая-нибудь индивидуальная ворона, ряженая в павлиньи перья, единственная настоящая художница, артистка, писательница или бог знает что еще... – И кого осеню я светом своим, тот избран среди народов, а к кому повернусь спиной, тот обречен на всеобщее презрение и забвение».

Пустое бахвальство и спесь. Благодаря знаком­ству с законами кармы и евангельскими истинами, мы знаем, что первые станут со временем послед­ними, и наоборот. И те писатели, чьи мысли представляются омерзительными фанатичному боль­шинству, останутся в памяти многих последующих поколений, а прочие, какими бы талантливыми и оригинальными они ни были, окажутся невостребованными в будущих циклах. Более того, коль скоро не ряса делает человека монахом, то и внеш­нее великолепие вещей, будь то шедевры литера­туры или искусства, не может служить гарантией моральной красоты их создателей. Некоторые из­вестнейшие поэты, философы и писатели вели, как свидетельствует история, далеко не примерный об­раз жизни. Руссо хотя и создал свою этическую систему, сам следовал ей отнюдь не всегда, а об Эдгаре По говорят, что свои лучшие поэмы он на­писал в состоянии, близком к delirium tremens. Жорж Санд, невзирая на свою выдающуюся пси­хологическую проницательность, высокоморальный характер своих героинь и благородные идеи, врядли смогла бы претендовать на приз Монсьона[53] за добропорядочную жизнь. Более того, талант, а тем более гений, является не следствием эволюции в нынешней жизни (которой мы только и имеем ос­нования гордиться), но результатом предыдущего существования, и любые иллюзии насчет обратно­го чреваты большими опасностями. «Майя, – го­ворят азиаты, – набрасывает самую плотную и са­мую обманчивую завесу на самые красивые места и объекты в природе». Самые красивые змеи, как правило, наиболее ядовиты. Дерево анчар, чьи от­равленные испарения убивают все живое, рискнув­шее приблизиться к нему, по праву считается ко­ролем красоты африканских лесов.

Следует ли нам ожидать того же самого в «при­ближающемся цикле»? Неужели мы обречены и дальше терпеть то зло, которое терпим сейчас?

И все-таки даже тогда, когда прогнозы Фихте станут явью и заря «Великого Века» Шелли воссияет над человечеством, карма будет действовать так же, как и всегда. И мы, в свою очередь, станем «древними людьми» для тех, кто придет после нас. И люди новой эпохи так же будут считать себя един­ственно совершенными существами и так же насме­хаться над «Эйфелем», как мы сейчас насмехаемся над Вавилонской башней. Мы – рабы привычки и рас­хожих мнений, и те, кто будет жить в следующем цикле, тоже станут считать единственно правильны­ми собственные действия и оценки.

«Ату их! Ату!» – будут кричать они в адрес тех, кто, подобно тому, как мы сейчас защищаем древних, осмелится сказать доброе слово о нас с вами. Град насмешек и все прочие виды оружия будут не­медленно обращены против того, кто дерзнет сойти с проторенной дорожки, против «богохульников», которые позволят себе называть богов этого будуще­го цикла их настоящими именами или отстаивать собственные идеалы. Нетрудно предвидеть, что на­пишут в будущих биографиях знаменитых безбож­ников нашего времени. Об этом можно заранее су­дить по тем биографиям, которых уже удостоились некоторые наиболее известные английские поэты, например по посмертным отзывам о Перси Бише Шелли.

Да, теперь его осуждают за то, за что в другое время восхваляли бы, поскольку еще в детстве он написал «Апологию атеизма»! Сейчас говорят, что его воображение унесло его «за пределы реальности», а его метафизика «лишена разумного основания». Но это может означать только одно: его критики заяв­ляют, будто знают все о разграничительных вехах, установленных природой между реальным и нереаль­ным. Этакие ортодоксальные тригонометрические топографы абсолюта, провозгласившие себя един­ственными специалистами, избранными их Богом для установления границ и пределов, всегда готовые раскритиковать независимого метафизика. Они ста­ли характерной чертою нашего века. Нет ничего уди­вительного в том, что в случае с Шелли метафизи­ка молодого автора «Королевы Мэб», описанная в популярных энциклопедиях как «безжалостная и бо­гохульная атака на христианство и Библию», пока­залась его непогрешимым судьям «лишенной разум­ного основания». Для них «разумным основанием» представляется лозунг Тертуллиана: «Credo quia absurdum est»[54].

Бедный великий молодой Шелли! Он трудился не покладая рук на протяжении нескольких лет своей слишком короткой жизни ради облегчения страданий неимущих и утешения отчаявшихся и был готов, по утверждению Медвина[55], отдать последний шестипен­совик совершенно незнакомому человеку, обременен­ному нуждой, но был назван атеистом только за то, что отказывался признавать Библию буквально!. Пожалуй, причины этого «атеизма» мы могли бы най­ти в «Разговорном словаре» (Conversations Lexicon), где сразу же за бессмертным именем Шелли следует имя Сима (Шем), «старшего сына Ноя... умершего, как сказано в Писании, в возрасте 600 лет». Автор этой энциклопедической информации (которую мы цитируем дословно) не смог удержаться от того, что­бы не добавить: «Вряд ли можно говорить без субъ­ективного, но искреннего осуждения о писателе, который смолоду отверг все общепринятые представле­ния» (под которыми, надо полагать, имеется в виду прежде всего библейская хронология). Однако тот же самый автор не позволяет себе ни единого коммен­тария по поводу циклических лет Сима, благочести­во (или же предусмотрительно) обходя молчанием этот вопрос!

Таков наш век, ныне с таким шумом, но, к сча­стью для всех, готовящийся к своему финальному прыжку в вечность. Из всех прошедших веков этот – наиболее откровенно жесток, развращен, аморален, кичлив и нелеп. Это гибридный и неестественный продукт, чудовищное дитя своих родителей – чест­ной матери, именуемой «средневековым суеверием», и бесчестного, вороватого отца – беспринципного обманщика, обычно называемого «современной ци­вилизацией». Поистине невеселые мысли навевает вид странной, немыслимой упряжки, ныне влачащей телегу прогресса сквозь триумфальные арки нашей цивилизации. Наш восточный склад ума заставляет нас видеть в ортодоксальной набожности, запряжен­ной вместе с холодным, насмешливым материализ­мом, красноречивый символ нашего столетия. Мы усматриваем его в колониальном творении европей­ской этики (увы, живом творении!), известном как люди смешанной культуры. Услышав это прозвище, мы тут же представляем себе елейное лицо кофей­ного цвета, высокомерно взирающее на мир через лорнет, плоскую и мохнатую голову, увенчанную высокой шляпой и водруженную на пьедестал из бе­лого, накрахмаленного воротничка, такой же руба­хи и модного атласного галстука; а рядом с этим гибридом стоит, опираясь на его руку, такое же плоское, смуглое лицо смешанной красоты, сияющее из-под стильной парижской шляпки, представляю­щей собой немыслимую пирамиду из марли, пестрых ленточек и перьев...

В самом деле, эта комбинация из азиатской пло­ти и европейского облачения выглядит не менее сме­хотворно, чем существующая ныне смесь моральных и интеллектуальных идей и представлений. М-р Гексли и «Жена, облаченная в Солнце», Королевское Общество и новый пророк из Брайтона, который раскладывает буквы «перед Господом» и получает для нас ответные послания «от Иеговы Ангелов», кото­рый, не краснея, подписывается «Царь Соломон», а письма свои пишет на листах со штемпелем «Святи­лище Иеговы» (sic) и который называет «Мать» – вышеупомянутую Солнечную «жену» – «той прокля­той» и вызывающей отвращение.

И все-таки их учения сплошь авторитетны и ор­тодоксальны. Только вообразите себе, как м-р Грант Аллен пытается убедить генерала Бута[56] в том, что «жизнь обязана своим происхождением химическому процессу разделения эфирных волн на более холод­ной земной поверхности, в особенности двуокиси углерода и воде», а английский «le brave general» возражает, что такого быть не может, поскольку «более холодная поверхность» была сотворена толь­ко лишь в 4004 г. до н.э., и потому его (Гранта Аллена) «существующее многообразие органических форм» обязано своим возникновением вовсе не «ча­стному взаимодействию динамических законов» (в чем он пытается уверить неосторожного читателя в своей новой книге), но только тому праху земному, из которого «Господь Бог сотворил зверей полевых» и «всякую птицу небесную».

Эти двое олицетворяют овец и козлищ, которые будут отделены друг от друга в Судный день, альфу и омегу ортодоксии и точную картину общества на­шего столетия. Тех несчастных, которые оказались зажатыми на нейтральной полосе между двумя эти­ми полюсами, пинают и бодают теперь с обеих сто­рон. Повышенная эмоциональность и тщеславие (пер­вая – следствие нервной неуравновешенности, а вто­рое – то чувство, которое заставляет нас плыть по течению, чтобы не прослыть косными реакционера­ми или безбожниками) служат мощным оружием в руках наших современных благочестивых «овец» и наших ученых «козлищ». И только карма тех, кто не смог противиться этому оружию, знает, сколько людей загнали оба эти недостатка в тот или другой воинствующий лагерь...

Те же, кто не подвержен ни истерическим эмо­циям, ни священному страху перед обществом и приличиями, те, в ком пробудился уже голос совес­ти — «тот все еще слабый голос», который, будучи однажды услышанным, способен заглушить даже могучий рев Ниагарского водопада и уже не по­зволяет лгать своей собственной душе, остаются за пределами этой схемы. Для них в уходящем веке уже не остается никакой надежды. Они просто родились не в то время. Такую ужасную картину рисует наш нынешний цикл, близящийся теперь к своему завер­шению, для всех, с чьих глаз спала пелена суеверия, предрассудков и предубеждений и кто видит исти­ну, скрытую за видимыми проявлениями нашей за­падной «цивилизации». Но что готовит человечеству грядущий цикл? Будет ли он просто продолжением нынешнего, только окрашенным в еще более мрач­ные и гнетущие тона? Или же для человечества вос­сияет заря нового дня – солнечного дня истины, милосердия и подлинного счастья для всех? Ответ на этот вопрос во многом зависит от тех немногих те­ософов, которые остаются верными своему флагу и в дни общественного признания, и в дни гонений и продолжают бороться на стороне Истины с силами Тьмы.

Одна атеистическая газета опубликовала несколь­ко оптимистических строк, связанных с последним пророчеством Виктора Гюго, которому приписыва­ются следующие слова:

Вот уже четыре сотни лет ни один шаг, сделанный человечеством, не остается без последствий. Мы всту­паем в великую эпоху. Шестнадцатый век войдет в ис­торию как век художников, семнадцатый назовут веком писателей, восемнадцатый – веком философов, а девят­надцатый – веком апостолов и пророков. Чтобы соот­ветствовать девятнадцатому столетию, необходимо быть художником века шестнадцатого, писателем семнадца­того, философом восемнадцатого, а еще, подобно Луи Блану[57], обладать врожденной священной любовью к че­ловечеству, которая как раз и делает человека апосто­лом и дарует пророческое видение будущего. В двадца­том веке войны умрут, эшафоты умрут, вражда умрет, королевская власть умрет, догмы умрут, но человек бу­дет жить. Для всех будет только одна страна, и страной этой будет вся земля; для всех будет только одна надеж­да, и надеждой этой будет все небо.

И потому все приветствуют благородный двадцатый век, который примет наших детей и который наши дети получат в наследство!

Если победа останется за теософией и ее всеобъ­емлющая философия прочно укоренится в умах и сердцах людей, а ее учения о перевоплощении и карме, иными словами, о Надежде и Ответственно­сти, станут определяющими факторами в жизни пос­ледующих поколений, то заря нового дня, дня ра­дости и счастья, действительно воссияет для всех страждущих и отверженных. Ибо настоящая теософия – это альтруизм, и мы не устанем это повто­рять. Это братская любовь, взаимопомощь и непо­колебимая преданность Истине. И если люди ког­да-нибудь поймут, что именно в этом истинное сча­стье, а не в богатстве, собственности или каком-то ином способе удовлетворения собственного эгоизма, то черные тучи рассеются и на земле родится новое человечество. И тогда действительно вернется золо­той век.

А если нет, то разразится буря и наша самодо­вольная западная цивилизация и вся ее просвещенность утонут в море ужаса, какого до сих пор еще не знала история.

ДВОЙСТВЕННЫЙ АСПЕКТ МУДРОСТИ

Подлинно, только вы – люди, и с вами умрет мудрость!

Иов, XII, 2

И оправдана премудрость чадами ее.

Матф., XI, 19

Получать горы писем с самыми разными советами и рекомендациями – привилегия всех редакторов, а временами и их проклятие. Не миновала чаша сия и создателей «Lucifer». Опираясь на афоризмы древ­ности, они могут сказать, что «тот, кто способен при­нять совет, мудрее того, кто его дает»; и потому они рады каждому конструктивному письму с практичес­кими предложениями, когда оно приходит от друзей; однако последнее письмо, полученное нами, таковым не является. Наш советчик опирается даже не на собственную мудрость, а на мудрость того времени, в котором мы живем, и потому рискует навлечь на себя обвинения в претенциозности. Именно эту «мудрость» нашего века и защищает автор письма, обвиняя нас в том, что мы «предпочитаем времена варварства нашей современной цивилизации и ее бесценным приобретениям» и забываем о том, что «наша нынешняя мудрость ни в чем не уступает инстинктам прошлого и даже по своей философской мудрости мы ни в чем не отстали от века Платона». И наконец, нам говорят что мы, теософы, «чересчур увлечены мрачным вчера и несправедливы к наше­му блистательному (?) сегодня, хотя сейчас мы наблюдаем высочайший расцвет цивилизации и культуры» (!!).

Ну что же, это все – дело вкуса. Наш коррес­пондент волен иметь свое мнение, а мы – свое. Пусть он думает, что пирамиды в Гизе выглядят карликами по сравнению с Эйфелевой башней, а парки в Кристалл-Палас умаляют висячие сады Се­мирамиды до некоего подобия приусадебного участ­ка; пусть думает, если ему так нравится. Но если он и в самом деле решил объяснить нам, «в чем наш век молниеносного прогресса и титанических мыслей» (прогресса, надо сказать, слегка подпорченного обвинениями наших Спердженов в адрес наших Гексли и наших «пай-девочек» в адрес университетских леди – отличниц университетской учебы) пре­восходит эпоху, так сказать, затюканных своими женами «Сократов и Будд со скрещенными ногами», то нам придется ответить ему, изложив свою точку зрения по данному вопросу.

Наш век, утверждаем мы, уступает в мудрости любому другому, поскольку проповедует (и это ста­новится изо дня в день все более заметным) отказ от истины и справедливости, без которых Мудрость невозможна. Наша цивилизация, построенная на притворстве и обмане, в лучшем случае напоминает красивую зеленую травку, скрывающую под собой смертоносную трясину. Наш век культуры и покло­нения материи предлагает награду и почет за все «самое-самое» под солнцем – от самого крупного ре­бенка и самой большой орхидеи до самого сильного борца и самой откормленной свиньи, но он совер­шенно не покровительствует морали; моральные добродетели не приносят ни почета, ни награды. У нас есть общества, выступающие против физически же­стокого обращения с животными, но нет обществ, которые выступали бы против моральных жестокостей по отношению к человеку. Напротив, наш век поддерживает и de facto и de jure порок в самых раз­личных его формах – от продажи виски до вынуж­денной проституции и воровства, инспирируемых мизерными заработками, «шейлоковскими» побора­ми, рентами и прочими «благами» нашей культурной эпохи. И хотя наш век провозглашен веком физи­ческой и моральной свободы, но на самом деле он является веком дичайшего морального и ментально­го рабства, какого еще не знала история. Рабское служение государству и людям исчезло, но на смену ему пришло рабское служение вещам и своему эго­изму – своим собственным порокам и идиотским обычаям и традициям, принятым в обществе. Быст­рый прогресс, направленный на удовлетворение нужд высшего и среднего классов, обрекает на все боль­шее обнищание и голод широкие массы людей. Урав­няв отчасти высший и средний классы, он тем са­мым сделал их еще более безразличными к сути и еще более заботящимися о форме и внешнем обли­ке, таким образом подталкивая современного чело­века ко все большему осквернению, к рабской зависимости от неодушевленных вещей. Служить этим вещам и использовать их – теперь основная, непре­ложная обязанность каждого культурного человека.

Так в чем же мудрость нынешнего века?

Сказать правду и объяснить, почему мы прекло­няемся перед древней мудростью и наотрез отказываемся признавать наличие оной у современной цивилизации, можно было бы в нескольких строках. Но начнем с того, что же вообще подразумевает наш критик под словом «мудрость»? И хотя мы никогда особенно не восхищались Лактанцием ввиду его язвительных выпадов в адрес гелиоцентрической сис­темы, мы должны признать, что этот простодушный отец церкви дал вполне точное определение этого термина, заявив, что «первой составляющей мудро­сти является умение распознавать ложь, а второй – умение находить истину». Но если это так, то какое право имеет наш век фальсификаций, где фальши­во все – от подвергнутой ревизии Библии до сливочного масла, претендовать на какую-то «муд­рость»? Однако прежде чем скрестить копья с наши­ми оппонентами в этом вопросе, попытаемся сперва дать собственное определение этому термину.

Сразу оговоримся, что мудрость – это в лучшем случае довольно растяжимое понятие, по крайней мере в европейских языках. Само по себе оно не пе­редает никакой конкретной идеи и потому нужда­ется в конкретизирующем его определении. В Биб­лии, например, его еврейский эквивалент – «Хокма» (в греческом варианте – София), употребляется в связи с самыми разнообразными вещами, абстракт­ными и конкретными. Так, «мудрость» может обо­значать и божественное вдохновение, и чисто зем­ную хитрость; и тайное знание эзотерических уче­ний, и слепую веру, «страх Божий» и искусство фараоновых магов. Это понятие употребляется и в связи с Христом, и в связи с колдовством, так как о колдунье Седекле тоже говорят как о «мудрой жен­щине из Эн-Дора». Начиная с самых ранних веков христианства, то есть со времен св. Иакова (III, 13–17), и вплоть до самого последнего кальвинистско­го проповедника, который видит в существовании ада и вечного проклятия подтверждение «божествен­ной Мудрости», этот термин употреблялся в самых различных значениях. Однако св. Иаков учил, что мудрость бывает двух видов, и мы целиком и пол­ностью разделяем это учение. Он проводит четкую разграничительную линию между божественной, или ноэтической, «Софией» (Мудростью свыше) и зем­ной, психической, дьявольской мудростью – Софи­ей επίγειος ψυχική δαιμονιώδης (III, 15).

Для истинного теософа нет никакой иной мудрости, кроме первой. И если бы такой теософ смог подсказать тогда Павлу, что эта мудрость до­ступна только «совершенным», то есть посвящен­ным в ее тайны или, по крайней мере, знакомым с азбукой священных наук! Но как бы ни была велика его ошибка и какой бы преждевременной ни была его попытка посеять семена истины и вечного знания на невозделанной почве, все же его намерения были добрыми, а мотивы – лишенны­ми эгоизма, потому он и был побит камнями. Ведь если бы он проповедовал какую-нибудь блажь соб­ственного сочинения или же делал бы это ради личной выгоды, разве стал бы кто-то изгонять его и преследовать, когда вокруг плодились сотни раз­ных лживых сект и безумных «обществ», чуть ли не ежедневно устраивавших свои «сборища»? Но он отличался от всех остальных. Хотя и осторожно, но он все же говорил не о «мудрости мира сего», но об истине, или о «скрытой мудрости... которой никто из властей века сего не познал» (1 Кор., II, 6–9) и тем более не могут знать архонты нашей современной науки. Что же касается «психической» мудрости, которую Иаков определил как земную и дьявольскую, то она существовала во все века, со времен Пифагора и Платона, когда на одного philosophus приходилось девять sophistae, и до на­ших дней. Эту мудрость наш век приветствует и, надо признать, может с полным правом претендовать на обладание ею. Более того, для того чтобы примерить новую одежду, не требуется много вре­мени и сил, а толпа никогда не отказывалась вы­рядиться в павлиньи перья, если ей предоставля­лась такая возможность.

Однако настало время подвергнуть используемые нами термины анализу, и начнем мы со слов из «Книги Иова», которая представляет собой глубо­комысленную аллегорию кармического очищения и посвятительных обрядов: «Но где истинная пре­мудрость обретается? и где место разума?» И отве­тим его же словами: «В старцах мудрость, и в дол­голетии разум». (Иов, XXVIII, 12, XII,12).

Нам следует остановиться на этом сомнительном термине, на сей раз снабженном эпитетом «древний», который также нуждается в объяснении. Ортодок­сальные церкви дают этому определению, вложенно­му в уста Иова, одно истолкование; каббалисты – совершенно иное; а гнозис оккультистов и теософов придает ему свое собственное значение, то самое, ко­торое он имел в оригинальной «Книге Иова» – до-Моисеевом сочинении, признанном трактате о По­священии. Так, каббалисты связывают определение «древний» с проявленным Словом, или Логосом (Дабар) вечно скрытого и непознаваемого божества. Да­ниил, описывая одно из своих видений, тоже упот­ребляет этот термин, говоря о Яхве – двуполом Адаме Кадмоне. Служители церкви связывают его с антропоморфным Иеговой – «Господом Богом», как звучит его имя в переводе Библии. Восточные ок­культисты используют этот мистический термин, только говоря о перерождающемся высшем Эго. По­скольку божественная Мудрость рассеяна по всей безграничной Вселенной, а свет Атмы может пребы­вать только в нашей высшей Сущности, которая яв­ляется составной частью Вселенной, вечной и в то же время индивидуальной. То есть речь здесь идет об интеллектуальном принципе, о проявлении бога внутри каждого разумного существа, или о нашем высшем Манасе в его соединении с Буддхи. Именно этот совокупный свет и есть «Мудрость, нисходящая свыше», и, когда он нисходит на личностное эго, последнее становится «чистым, умиротворенным, кротким». Отсюда и утверждение Иова, что «муд­рость – в старцах», то есть с Буддхи-Манасом. Ведь только божественное Духовное Я – вечно и продол­жает оставаться самим собой, переходя от рождения к рождению, в то время как те «личности», в кото­рых оно поочередно пребывает, мимолетны и меня­ются, как калейдоскоп картинок в волшебном фо­наре. Именно это Духовное Я как раз и является тем «старцем», поскольку, как его ни назови – София, Кришна, Буддхи-Манас или Христос, оно по-пре­жнему будет оставаться первенцем Алайя-Махата, Вселенской Души и Разума Вселенной. Следователь­но, эзотерически слова Иова должны звучать так: «В старцах (высшем Эго человека) – [есть] мудрость, и в долголетии – (во множестве его перерождений) разум». Никто из людей не в силах постичь истин­ную и окончательную Мудрость в течение одной жизни; и каждое новое рождение, все равно, рож­даемся ли мы для радостей или для страданий, – это еще один урок, который дает нам строгий, но все­гда справедливый учитель – кармическая жизнь.

Однако люди, по крайней мере на Западе, ниче­го об этом не знают и ничему не хотят учиться. Для них любое проявление божественного Эго, подлин­ного субъекта перерождений, не более чем «языческая глупость». Западный мир отвергает эти истины и признает только своих собственных, доморощен­ных мудрецов, созданных по своему образу и подо­бию и воспитанных на его собственных христиан­ских учениях. Единственная мудрость, которую он признает и практикует, – это психическая, «земная и дьявольская» мудрость, о которой говорил Иаков. А значение истинной Мудрости в силу этого умаля­ется и искажается. Всю «земную» мудрость, суще­ствующую на нашей грешной земле, можно разде­лить, несмотря на обилие ее вариантов, на две основные категории – реальную и кажущуюся. До­статочно бросить на этот суетный и развращенный мир всего лишь поверхностный взгляд, чтобы разгля­деть огромную пропасть, разделяющую эти две ка­тегории мудрости, однако лишь немногие люди же­лают видеть ее! И причина тому вполне естественна. Человеческий эгоизм настолько силен, что там, где хотя бы слегка затрагиваются его личностные инте­ресы, человек становится слеп и глух по отношению к истине, делая это либо сознательно, либо бессо­знательно. Плюс к этому далеко не все люди спо­собны так быстро, как хотелось бы, отличить истин­ного мудреца от человека, который только кажется мудрым. И происходит это потому, что последний часто очень умело раздувает значимость своей соб­ственной личности. Итак, о «мудрости» мира профа­нов мы, пожалуй, сказали уже достаточно.

Что же касается тех, кто постигает мистическое знание, то с ними дела обстоят еще хуже. С тех пор, когда истинный мудрец считал своим первым долгом спрятать свое знание, считая его слишком священным для того, чтобы даже упоминать о нем перед ηοιπολλοι, многое изменилось, и изменилось довольно странным образом. Средневековый розенкрейцер, под­линный философ, памятуя о Сократе, повторял изо дня в день, что он знает только то, что ничего не знает, а его современный самозваный последователь заявляет теперь и в прессе, и во время публичных выступлений, что нет и не было в природе и ее оккультных законах ничего такого, о чем бы он не имел понятия. А ведь было время, когда приобрете­ние божественной Мудрости (Sapientia) требовало при­несения в жертву всей человеческой жизни и по­стоянной преданности. И многое зависело от таких вещей, как чистота помыслов претендента, его бес­страшие и независимость духа; но теперь для по­лучения патента на звание мудреца и адепта требуется только наглость и бесстыдство. Сертификат на обладание божественной Мудростью выписывается ныне самозваному «Adeptus» большинством голосов, отданных профанами и наивными простаками, и стая сорок, которую согнали с крыши храма науки, теперь разносит весть об этом по всем городам и весям. Попробуйте-ка сейчас публично заявить, что человек, искренне и серьезно интересующийся жизнью и ее феноменами, мыслящий исследователь природы хотя и может постичь ее тайны и стать вследствие этого «мудрецом» (в земном смысле этого слова), все рав­но не будет знать ничего о тайнах более высокого уровня, недоступных ни одному материалисту. Ска­жите так, и вас тут же осмеют. А если вы еще доба­вите, что Мудрость свыше нисходит только на тех, кто оставил на пороге оккультного весь свой эгоизм, вплоть до последнего атома, и это условие sine qua поп, вас тут же сочтут потенциальным пациентом вра­ча-психиатра. А ведь это древний, очень древний трюизм. Природа раскрывает свои наиболее сокровен­ные секреты и дает истинную мудрость только тому, кто ищет истину ради самой истины и кто жаждет знания для того, чтобы заставить его служить людям, а не собственной малозначительной персоне. И как раз по причине стремления практически каждого претендента на звание мага и адепта к личной выго­де и нежелания большинства постигать столь тяжкую науку, не имея надежды получить за это хоть что-то для себя самого, племя настоящих, мудрых оккуль­тистов становилось из века в век все более редким и малочисленным. Но зато многие предпочитают блуж­дающий огонек преходящей славы яркому и все бо­лее усиливающемуся свету вечного, божественного Знания, и только потому, что последний нельзя при­обретать исключительно для себя одного.

Ту же самую картину мы наблюдаем и в мире материалистической науки: ничтожное меньшинство действительно образованных людей – и полчища толстокожих ученых, которые требуют, однако же, чтобы их считали Архимедами и Ньютонами. То, что творится в верхах, в точности повторяется и в ни­зах. Учеников, которые учатся ради постижения ис­тины и провозглашают оную, какой бы горькой она ни была, лишь из любви к ней, а не ради вещей сла­вы предмета своего увлечения и своей собственной, можно пересчитать по пальцам; в то время как имя тем, кто всего лишь притворяется, – легион. Похо­же, что сейчас образованность оценивается под воз­действием какого-то гипнотического внушения, а не по действительным заслугам. Массы трепещут перед теми, кто сумел навязать себя им: отсюда и та пле­яда людей, признанных корифеями науки, искусст­ва и литературы, популярность которых (по крайней мере большинства из них) приобретена за счет их собственной самоуверенности и амбициозности. Од­нако какой же на самом деле процент из них дей­ствительно заслуживает права называться «мудрым», пусть даже просто земной мудростью? Многие ли так называемые «авторитеты» и «лидеры» на самом деле стоят значительно выше тех, о ком было сказано: «слепые поводыри таких же, как они, слепцов»? То, что ни учителя наши, ни проповедники не обладают Мудростью свыше, не вызывает сомнений. Это доказывается даже не теми ошибками, которые они допускают в своих учениях и своей личной жизни, ибо «человеку свойственно ошибаться», но тем нео­провержимым фактом, что Мудрость и Истина – это слова-синонимы, и то, что является пагубным и ложным, никак не может быть мудрым. Следователь­но, если правда то, что практическое применение Нагорной проповеди обратит всю страну в руины ме­нее чем за три недели (как говорил один хорошо известный представитель англиканской церкви); и если не менее истинно то, что «последняя книга м-ра А.Р.Уоллеса – это похоронный звон по дар­винизму»[58] (как сказал один критик, специализиру­ющийся на научной литературе), то нам остаются только два пути, между которыми мы можем выби­рать. Мы можем либо слепо принять на веру и тео­логию, и науку; либо объявить и ту и другую лож­ными и не заслуживающими доверия. Есть, однако же, и третий путь: притвориться, что мы верим оди­наково и в то и в другое, и помалкивать — многие именно так и поступают; но это будет грех против теософии и потакание общественным предрассудкам, и потому этот вариант для нас неприемлем. Более того, мы открыто, несмотря ни на что, заявляем, что ни тот ни другой – ни теолог, ни ученый – не имеют права утверждать, что проповедуемое первым есть божественное вдохновение, а проповедуемое вторым – точная наука; поскольку первый насаж­дает то, что сам он, по своему собственному при­знанию, считает губительным для человека и для го­сударства (напомним, что это – этика Христа), а второй в лице известного натуралиста м-ра А.Р.Уол­леса, как показал нам м-р С.Батлер, учит дарвинов­ской эволюции, в которую сам уже не верит и бо­лее того, которая являет собою схему, никогда не су­ществовавшую в природе, если верить оппонентам дарвинизма.

И все-таки, если вдруг кто-то рискнет объявить признанные в мире авторитеты «немудрыми» и «лож­ными» либо назвать проводимую ими политику бесчестной, ему тут же заткнут рот. Сомневаться в глубокой мудрости религии покойного кардинала Ньюмена, или же англиканской церкви, или, опять-таки, наших великих современных ученых – значит грешить и против святого духа, и против культуры.

Горе тому, кто отказывается разделять вместе с ос­тальным миром его «выбор». Каждый должен покло­ниться либо одному, либо другому, несмотря на то что если один из них – прав, то другой, следовательно, заблуждается; и если ни епископ, ни уче­ный не обладают «Мудростью свыше», что в на­стоящее время уже стало очевидным, значит, их «мудрость» в лучшем случае – «земная, психическая, дьявольская».

Мы, однако, хотели бы обратить внимание чита­теля на то, что во всем вышесказанном отсутствует какой-либо оттенок неуважения к истинному Учению Христа и к истинной науке; мы также не осуждаем никого лично, но только порицаем систему, сложив­шуюся в нашем цивилизованном мире. Превыше все­го мы ценим свободу мышления как единственный путь достижения той Мудрости, которой должен быть вооружен каждый теософ; эту свободу мы признаем как для своих друзей, так и для своих недругов. Все, за что мы ратуем, это – Мудрость, в нашем пони­мании этого слова. Сейчас же мы обвиняем, хотя и с глубокой скорбью в душе, «мудрецов» нашего сто­летия за проводимую ими политику, направленную лишь на то, чтобы удержаться на вершине своей «авторитетности», поскольку, действуй они иначе, они неизбежно потеряли бы свой престиж в массах и были бы немедленно отвергнуты своими коллега­ми. Дух коллективизма настолько силен и имеет та­кие глубокие корни, что всякое отступление на свой, самостоятельно избранный путь расценивается ими как предательство. Таким образом, ради достижения авторитета в своей области ученый должен nolens volens отвергать все метафизическое, а теолог – де­монстрировать презрение ко всем материалистическим учениям. Все это – мирская суета, продиктованная сиюминутной практичностью, но это не может быть ни Мудростью Иова, ни Мудростью Иакова.

Но не покажутся ли все эти материи чересчур вы­сокими, ведь опыт, приобретаемый в течение одной жизни, диктует нам стремление к приобретению «ав­торитета» и скорейшему достижению признания в нашем мире? Надо лишь проявить безусловную пре­данность интересам одной из партий и предложить себя в качестве палача тех людей и явлений, кото­рые не пользуются всеобщим признанием и попу­лярностью. Знайте, что великая тайна власти кроет­ся в искусстве угождать общераспространенным предрассудкам, симпатиям и антипатиям мира сего. Следуя этому главному правилу, человек начинает притягивать к себе образованных и не слишком об­разованных последователей – всех тех, кто старает­ся неукоснительно следовать в русле общественного мнения. Так достигается совершенная гармония одновременного действия. И в то время как более культурные, как правило, просто стараются укрыться за интеллектуальными бастионами, возведенными общепринятыми авторитетами от науки, и затем – jurare in verba magistri, менее культурные превраща­ются в послушные механические передатчики воли вышестоящих лиц и заученно, подобно хорошо выд­рессированным попугаям, повторяют речения своих непосредственных авторитетов. Похоже, что настав­лению м-ра А.Ворда, незабвенной памяти «шоумена»: «Почеши мне спинку, г-н редактор, и я почешу твою»  – суждено стать бессмертным афоризмом. Каждая «восходящая звезда», будь то теолог, поли­тик, писатель, ученый или журналист, должна начи­нать с почесывания спинки общественному вкусу и предрассудкам, с этого гипнотического метода, та­кого же древнего, как и само человеческое тще­славие. Вскоре загипнотизированные толпы начи­нают миролюбиво мурлыкать – они уже готовы к «внушению». Теперь им можно внушить все, что вашей душе угодно; они начнут отвечать на ваши ласковые приемы, благодушно урча уже в унисон вашему собственному голосу и следуя, в свою очередь, вашему вкусу, будь вы теолог или политик, писатель, ученый или журналист. Вот и весь нехит­рый секрет превращения в «авторитет», в «обще­ственного лидера»; это и есть секрет нашей сиюми­нутной мудрости.

В этом же заключается и «секрет», и подлинная причина непопулярности «Lucifer» и того остракиз­ма, которому подвергает наша современная публика Теософское Общество, поскольку ни «Lucifer», ни Общество, рупором которого он является, никогда не следовали золотому правилу м-ра А.Ворда. Ни один теософ не согласится стать фетишем, пропове­дующим какое-либо модное учение, и ни за что не станет рабом «сухой теории», из которой уже дав­ным-давно улетучился ее дух.

Он никогда не будет льстить никому и ничему и, конечно же, не станет притворяться, что верит в то, во что на самом деле верить не желает и не может. И потому там, где все прочие видят «красоту и изя­щества современной культуры», теософ видит лишь моральное уродство и клоунские ужимки так назы­ваемых корифеев культуры. Для него наиболее точ­ной зарисовкой с современного светского общества является описание нравов папского двора, данное Сиднеем Смитом: «Пост и лицемерие, молитвы и увертки, поклонение правому и преклонение перед левым и огромное количество мужских (и особенно женских) шляпок». Без сомнения, обычный, мирской разум может усмотреть в современной цивилизации свой особый шарм; но для теософа все ее дары вряд ли покажутся достаточной компенсацией за все то зло, которое она приносит в этот мир. Зла этого так много, что в пределах данной статьи мы просто не сможем перечислить все эти, с позволения сказать, «плоды» культуры и прогресса физической науки, список последних достижений которой открывается вивесекцией, а завершается усовершенствованным способом казни на электрическом стуле.

Своим ответом мы, конечно же, не стремимся сделать своих противников более дружественно расположенными к нам, да это и не представляется воз­можным. Наш журнал может многим показаться «пессимистическим», но по крайней мере в одном нас нельзя обвинить – в том, что мы печатаем заведомую ложь и клевету или хотя бы то, во что мы сами не верим со всею искренностью. И, как бы то ни было, мы надеемся, что моральное мужество нам не изменит никогда и мы будем продолжать все так же прямо и решительно высказывать свое мнение, за­щищая теософию и ее Общество. И даже если девять десятых населения какой-либо страны, в ко­торую проникнет наконец Теософское Общество, ополчатся против него, они все равно не смогут за­глушить голос проповедуемых им истин. И пусть массы материалистов и толпы спиритуалистов, легио­ны церковных прихожан, фанатиков и иконоборцев, моралистов и их обезьянничающих последователей и учеников-слепцов лгут, клевещут, оскорбляют, по­рицают и публикуют какие угодно фальшивки, им все равно не удастся уничтожить теософию; они не смогут даже навредить Обществу, если все его чле­ны будут держаться вместе. Пусть даже все друзья и советчики, вроде автора того письма, на которое мы сейчас отвечаем, отвернутся с чувством брезгли­вости от тех, кого они безуспешно пытались вразу­мить, – это неважно, поскольку наши жизненные пути ведут в диаметрально противоположные сторо­ны. Пусть они держатся за свою «земную» мудрость, а мы будем следовать за чистым лучом «Мудрости свыше», за светом «древности».

И в самом деле, что может связывать теософию – мудрость, «полную милосердия и добрых плодов, беспристрастную (то есть неагрессивную) и нелице­мерную» (Иак., III, 17), с жестоким, эгоистичным, коварным и лицемерным миром? Что может быть об­щего у божественной Софии с достижениями совре­менной цивилизации и науки; что общего между духом и мертвящей буквой? Тем более, что на дан­ной стадии эволюции даже самый мудрый земной человек, согласно мудрому Карлейлю, «всего лишь одаренный ребенок, способный только разбирать от­дельные буквы в пророческой книге, смысл которой пребывает в вечности».

Дополнение

Мудрец. Как явствует из самого названия, опре­деляющим ее [кали-юги] свойством является темно­та. Разумеется, ее невозможно заметить, если срав­нивать сегодняшний день с 800 г. н.э., поскольку сравнивать здесь пока что нечего. Не приходится со­мневаться в том, что, в сравнении со средневековь­ем, наш век продвинулся далеко вперед, но, если со­поставить его с предыдущей югой, мы заметим, что, как и средние века, он погружен во тьму. Для оккультиста путь материального прогресса ведет со­всем не к свету; он не считает признаком развития одно лишь появление хитроумных механических уст­ройств, создающих комфорт для немногих, оставляя большую часть человечества прозябать в нищете. Чтобы выявить темноту, ему достаточно взять для примера любую страну, даже если это будет великая Американская Республика. В ней он увидит только продолжение обычаев и традиций Европы, некогда перенесенных в Новый Свет, великий эксперимент с абсолютно новыми условиями и на новой почве.

На протяжении многих лет здесь почти не было нищеты, но сейчас здесь так же много нищих, как и везде, а преступников и тюрем не меньше, чем в Европе, и больше, чем в Индии. Здесь повсюду заметно стремление к богатству и материальному бла­гополучию, тогда как духовная жизнь зачастую иг­норируется: а что может служить более красноречивым признаком темноты? И все более очевидный конфликт между состоятельными и неимущими клас­сами также указывает на погруженность страны во тьму. Если бы духовный свет преобладал над тем­нотою, все равно оставались бы богатые и бедные, только бедные знали бы, как им следует принимать свой жребий, а богатые – как им помочь бедным. Ныне же мы видим, что богатые ищут в законах защиты от забастовок и социализма и удивляются, почему это бедные не желают идти в работные до­ма; а бедные постоянно жалуются на судьбу и на своих предполагаемых угнетателей. Это тоже призна­ки духовной темноты.

Ученик. Можете ли вы привести примеры того, как использовались бы знания об элементальном мире, если бы они попали в руки современного че­ловека?

Мудрец. Даже беглый взгляд, брошенный на за­падные страны, где человек проводит едва ли не всю свою жизнь в бешеной погоне за деньгами, порою не брезгуя ради этого никакими средствами, а между работниками и нанимателями существует такая напря­женность, что вот-вот выльется в настоящую войну, убеждает в том, что каждый общественный класс, стань он обладателем знания об элементальном мире, использовал бы это знание исключительно в соб­ственных корыстных целях. Люди все чаще обраща­ются к спиритуализму. В Ложе ежедневно фиксиру­ется – или, как вы могли бы сказать, фотографиру­ется, причем самими спиритуалистами – огромное множество обращений за помощью к медиумам и их «призракам» только по деловым вопросам. Люди спрашивают, покупать ли им акции, вкладывать ли деньги в золотые или серебряные копи, участвовать ли в лотерее и заключать ли деловые контракты. Вот вам один пример: группа людей приобрела по низ

кой цене долю в собственности золотодобывающего предприятия по совету элементальных духов, назвав­шихся вымышленными именами и устроивших спек­такль за спиной у медиума. Было объявлено, что предприятие сулит большую прибыль, коль скоро за него поручились «духи». Однако шахты, к сожалению инвесторов, вскоре разорились. И самое большое со­жаление вызывает то, что подобная же история по­вторялась уже много раз.

Или еще один пример: в одном крупном амери­канском городе, имеющем благоприятную карму, некий человек занялся биржевыми спекуляциями, опять-таки по совету, полученному через медиума, и смог заработать на этом крупную сумму денег. Человек этот щедро расплатился с медиумом, после чего принялся, как это у вас называется, наслаждать­ся радостями жизни. При этом ни медиуму, ни ему самому даже в голову не пришло использовать эти деньги на благо человечества.

В данном случае я веду речь не о совести и не о том, надо или не надо делать деньги. Я говорю лишь об уместности, целесообразности и результатах пере­дачи столь аномальной силы в руки общества, не подготовленного к ее использованию и не проявля­ющего к тому же склонности к альтруизму. Возьмем для примера спрятанные сокровища. Их много хра­нится в разных тайниках, и многие хотели бы их за­получить. А для чего? Для того лишь, чтобы реали­зовать свои расточительные прихоти, а затем пере­дать оставшееся своим ничуть не более достойным потомкам. Если бы они знали мантру, подчиняю­щую элементалов, охраняющие эти сокровища, то немедленно воспользовались бы ею, даже не задумы­ваясь, для чего они им нужны, но просто для того, чтобы у них появились большие деньги.

Универсальная истина принадлежит всем; и, ког­да невидимый посланник одного разума соприкасается с разумом другого существа, последний отдает ему ту часть универсальной истины, которой он сам обладает. Таким образом, стрела, или нить разума продолжает свой поиск до тех пор, пока не найдет в чужом разуме нужную ей мысль (или зачаток мыс­ли) и не сделает ее своею. Однако наша нынешняя конкурентная система и эгоистичное стремление к деньгам и славе непрерывно возводят стену вокруг человеческого разума, что идет ему отнюдь не на пользу.

Ученик. Есть ли в оккультизме правило, пример­но соответствующее христианскому «Не укради»?

Мудрец. Это правило уже давно сформулировал древний мудрец. Оно гласит: «Не желай чужого иму­щества». Это лучше, чем «Не укради», поскольку для того, чтобы украсть, надо сначала пожелать чужую вещь. Если вы крадете, потому что голодны, вас еще могут простить, ибо человек может возжелать чужую пищу, чтобы самому не остаться голодным; но про­чие вещи человек крадет из желания обладать ими. В понятие чужого имущества входит все, что есть у другого человека, а не только его деньги. Это мо­гут быть идеи, сокровенные мысли, умственные и прочие способности, физическая энергия, психиче­ские силы – словом, все, чем человек может обла­дать на разных уровнях. И даже если человек сам готов раздать все, что у него есть, другой не дол­жен желать заполучить это.

Следовательно, у вас нет права проникать в чу­жой разум без разрешения его владельца и похищать оттуда то, что вам не принадлежит. Если же вы на­рушите это правило, вы просто превратитесь во взломщика на ментальном и психическом уровне. Ничего нельзя брать без разрешения для личной выгоды, пользования, престижа и так далее. Одна­ко вы можете брать то, что необходимо для общего блага, если только вы достаточно совершенны и доб­родетельны для того, чтобы уметь полностью отде­лять от того, что вы берете, личностный элемент. Как видите, это правило закрывает доступ к чужо­му разуму тем, кто стремится приобрести психиче­ские способности ради собственной выгоды. Если дать таким людям внутреннее зрение и слух, к ко­торым они так стремятся, никакая сила не смогла бы потом помешать им совершать кражи на невидимых уровнях всякий раз, когда им попадалась бы неза­щищенная природа. И поскольку большинству из нас еще весьма далеко до совершенства (настолько, что для его достижения нам потребуется еще нема­ло жизней), Учителя Мудрости не спешат вкладывать в наши слабые руки оружие, которое может повре­дить в первую очередь нам самим. Закон неумолим; и все случайно появившиеся бреши затянутся, хотя последствия их возникновения могут сказываться еще долгие годы. Черная Ложа, напротив, стремит­ся привить оккультные способности как можно большему числу слабых, грешных и несчастных смер­тных, ибо тем самым умножается число ее жертв.

Ученик. А есть ли правило, которое соответство­вало бы христианскому «Не лжесвидетельствуй»?

Мудрец. Есть; это правило, запрещающее внушать другому человеку ложные и неправильные мысли. Когда вы научитесь проецировать свои мысли в чу­жой разум, вам не следует внушать ложные мысли кому бы то ни было. Фальшивая мысль входит в че­ловека и начинает эхом звучать внутри него, про­изводя тем самым лжесвидетельство, сбивающее с толку внутреннего наблюдателя, который осмысли­вает поступающие извне впечатления.

Ученик. Какую мысль или знание можно извлечь из всех этих правил?

Мудрец. Общее знание, а также философское, религиозное и моральное. А именно: в мире разума нет изобретательских патентов и законов об автор­ском праве, ибо они являются чисто человеческими изобретениями и связаны с конкурентной системой. Если человек размышляет над чисто философской проблемой, она не является его собственностью, согласно законам природы, она принадлежит всем. В этом царстве нет места для личной славы или выгоды, и никто не может заявить права на еди­ноличное пользование общечеловеческим достояни­ем. Следовательно, каждый ясновидящий может позаимствовать из его мыслей столько, сколько ему вздумается, но и сам, в свою очередь, не дол­жен претендовать на исключительное обладание по­лученной таким образом информацией. Точно так же обстоит дело и со всеми прочими благотворны­ми материями. Они принадлежат всем. И если ка­кой-нибудь Спенсер наизобретает множество полез­ных для человечества вещей, столкнувшийся с ними ясновидящий может присвоить их все до единой. Однако лишь очень немногие мыслители могут похвастать оригинальностью своих умозаклю­чений. Они гордятся ими, как достижением соб­ственного разума; но, как правило, ищущие умы просто путешествуют по миру разума, учатся у ме­нее предприимчивых людей всему доброму и ис­тинному и затем объявляют полученные знания своими собственными, что может принести им иногда славу, иногда деньги, поскольку наш век поощряет подобное присвоение открытий и их ис­пользование в своекорыстных целях.

«Беседы об оккультизме»

Ни один мужчина и ни одна женщина не знают степени своей моральной стойкости, пока не подвер­гнутся испытанию. Тысячи людей проживают жизнь, пользуясь уважением только потому, что никогда не были поставлены на край пропасти.

«Чела и светские ученики»

Стать теософом просто. Каждый человек, обла­дающий средним интеллектом и склонностью к метафизике; ведущий чистую, бескорыстную жизнь и предпочитающий оказывать помощь своему ближне­му, нежели получать ее самому; всегда готовый по­жертвовать своим собственным удовольствием ради других; и любящий Истину, Добро и Мудрость ради них самих, а не за те выгоды, которые они могут ему принести, – теософ.

Но гораздо сложнее найти тот путь, который ве­дет к познанию правильного образа действий, то есть умению отличать добро от зла; путь, приближающий человека к тем способностям, которые позволят ему творить добро без видимого проявления усилий.

Все западное, и в особенности английское, обра­зование построено на принципе борьбы и соперничества; ребенка учат как можно быстрее ов­ладеть знаниями с единственной целью – превзойти своих товарищей, опередить их во всем. Усиленно насаждается система, бессмысленно называемая «дружеским соперничеством», тот же самый дух присут­ствует и во всех прочих областях жизни...

В Европе и Америке личностный фактор развит настолько, что ни в одной школе, даже художествен­ной, вы не найдете атмосферы любви и доброжела­тельности, а одну только зависть и ненависть друг к другу. «Профессиональнее» противостояние и вза­имное соперничество уже стали притчей во языцех; человек стремится достичь своей цели (при этом ча­ще всего неблагородной) любой ценой; и все «пра­вила хорошего тона» являются при этом пошлой мас­кой, за которой скрываются эти демоны ненависти и зависти.

На Востоке же дух «все-единства» внушается каж­дому с малых лет так же настойчиво, как на Западе – дух соперничества. Личные амбиции, личные чувства и стремления не имеют там столь благодатной по­чвы, как на Западе, это не поощряется. Каждому от природы дана благодатная основа для развития, и, если правильно следовать предуказанному, из ребен­ка вырастает человек, наделенный глубоко укоре­нившейся привычкой всегда подчинять свою низшую природу высшей. На Западе люди полагают свои личные симпатии и антипатии в основу отношений к людям и вещам, что и определяет основную ли­нию их поведения. Подобным же образом поступа­ют и те, для кого подобный принцип не является основополагающим законом их жизни и кто далек от желания навязывать его другим.

«Практический оккультизм»

Ученик. Есть ли другие причины, помимо распро­странения теософии, способные остановить нынеш­нее сползание в материализм?

Мудрец. Только распространение знания законов кармы и перевоплощения и веры в абсолютное ду­ховное единство всех существ способно предотвра­тить это сползание. Однако цикл должен развиваться своим чередом, и, пока он не закончится, все бла­готворные причины по-необходимости должны пре­образовываться в следствия очень медленно, а пос­ледние будут проявляться лишь в ограниченной мере, дожидаясь наступления более светлых времен, когда они смогут проявиться в полную силу. Ста­раясь жить как можно более возвышенной жизнью, ученик неосознанно создает в астральном свете кра­сивую картину духовного роста, возможного на земле даже в наш темный век, и тем самым помогает духовно более развитым душам нисходить из других сфер, где циклы входят в такую темную стадию, что дальнейшее пребывание там этих душ становится невозможным.

«Беседы об оккультизме»

...Теософия предстала пред миром для того, что­бы влить в современное мышление свежую струю идей и стремлений, иными словами, чтобы подвес­ти логическое обоснование под более возвышенную мораль, создать науку и философию, соответствую­щую знаниям нынешнего дня. Просто физическая филантропия, лишенная источника новых веяний и облагораживающих представлений о жизни, способных воздействовать на мировоззрение масс, – вещь не слишком эффективная. Лишь постепенное усво­ение человечеством великих духовных истин способ­но омолодить лицо цивилизации и в результате со­здать гораздо более эффективную панацею от зла, нежели просто поверхностное затушевывание броса­ющейся в глаза нищеты. Профилактика всегда пред­почтительнее лечения внешних симптомов болезни. Общество само порождает отверженных, преступни­ков и распутников, а потом осуждает и наказывает им же самим созданных Франкенштейнов, верша суд над собственными детьми, которые суть «кость от кости и плоть от плоти» проклятой земной жизни.

«Ответы на вопросы»