Н.К. Рерих: "Путь"

К. Антарова - "Две жизни" (кн.1, фрагмент 15)

Я перевел глаза на сэра Уоми, думая увидеть на его лице уже знакомое мне юмористическое поблескивание. Но лицо его было серьезно, и смотрел он ласково. Я почувствовал в сердце привычное мне раздражение от всех этих загадок и уже готов был раскричаться, как в дверях увидел Хаву с толстой книжкой в руках. Это был журнал «Новости литературы». Развернув книжку, она поднесла мне страницу с заголовком рассказа: «Первая утрата и свет погас». Это был тот мой рассказ, что пленил аудиторию и какого-то литератора на студенческой вечеринке в Петербурге, теперь напечатанный и вышедший в свет. Хава перелистала страницы и показала мне подпись: «Студент Т.».

Ну, пиши автограф, сказал И., и надо собираться на пароход.

Я взял из рук Хавы карандаш, взглянул на нее, рассмеялся и написал:

«Новая встреча и свет засиял».

Мой автограф вызвал не меньшее удивление всего общества, чем появление моего рассказа.

Ты еще и сам не понимаешь, что ты написал в рассказе и что значат слова твоего автографа, мой юный мудрец, сказал, прощаясь, сэр Уоми. Но в нашу следующую встречу ты уже будешь во всеоружии знания. Иди сейчас так, как тебя поведет И., и дождись в его обществе возвращения Флорентийца.

Он обнял меня и ласково провел рукой по моим волосам. Хава протянула мне обе руки. Я склонился и поцеловал одну за другою эти прекрасные черные руки, как бы прося прощения за испуг и отвращение, которые они мне внушили вначале.

Я почувствовал, что руки ее задрожали, а когда поднял голову, увидел изменившееся выражение лица Хавы и услышал шепот:

Я всегда буду вам верной слугою, и свет мне будет сиять и от вас.

Нас разъединил И., подошедший проститься с Хавой.

Мы вышли все вместе из дома и расстались с турками, которые хотели навестить еще своих родственников. Я удивился, как промелькнуло время. Казалось, только час и пробыли мы у сэра Уоми, а на самом деле было уже около семи часов вечера.

Я был рад, что турки ушли; говорить мне совсем не хотелось. И. взял меня под руку, мы свернули в какую-то улицу и зашли в книжный магазин. И. спросил, нет ли последнего номера «Новости литературы».

Нет, ответил приказчик. На этот раз все расхватали.

Хриплый голос из другого угла магазина сказал, что можно снять с выставки последний номер, если мы наверное купим книгу. И. уверил, что книгу мы купим непременно, приказчик снял ее с выставки, мы уложили ее в мой портфель, расплатились и вышли.

Как не хочется идти на пароход, Лоллион, сказал я. Век жил бы тут, в саду сэра Уоми.

Ну, вот и верь тебе! Хотел век жить подле Флорентийца, всю жизнь разделять его труды. А теперь хочешь жить в саду Уоми? улыбнулся И.

Да, ответил я. Слова мои могут показаться изменой Флорентийцу. И сам я даже не смог бы вам рассказать, что творится в моем сердце. Оно, точно мешок, еще расширилось, там живет уже не один мой брат и Флорентиец. Я еще не могу отдать себе отчета, что общего я нашел между всеми вашими тремя друзьями: Али, Флорентийцем и сэром Уоми. Но что-то, какое-то высшее благородство, какая-то невиданная мною сила в них общие. Я даже думаю, что и вы, и Ананда имеете много общего с вашими друзьями. Я не могу еще взять в толк, почему все вы ко мне так беспредельно милосердны и самоотверженны! Защищая брата, который, конечно, достоин всякой защиты и помощи, вы все же все делаете для меня так много, как я вовсе не заслужил. И вы, лично вы, Лоллион, чем смогу я когда-нибудь отплатить вам?

Не наград или похвал должен ждать человек за свое поведение в жизни, Левушка, ответил И. Жизнь это только ряд причин и следствий, и этому закону подчинена вся вселенная, не только жизнь человеческая. Но мы с тобою будем иметь еще много времени, чтобы говорить о делах на личные темы. Не хочешь ли сейчас соблюсти долг вежливости и купить цветов нашим дамам за то, что они так трудились и помогали нам одеть Жанну и детей?

Нет, вознаградить их как вы только что сказали за доброе дело мне не хочется, а вежливость? возможно, что я плохой кавалер. Но что мне хочется, всем сердцем хочется, снести роз Жанне, это я бы сделал так радостно, что даже возвращение на пароход мне было бы менее тяжело.

Прекрасно, вон там я вижу цветочный магазин. Я выполню долг вежливости по отношению к итальянкам, ты подари цветы Жанне. Но будь осторожен, Левушка. Ни в одной из женщин, встречающихся нам на пути сейчас, ты не должен видеть женщину предмет любви, а только тех друзей, которым мы с тобою должны помочь, если можем. Мы с тобой должны хранить сейчас в сердце и мыслях такую глубокую чистоту и целомудрие, как будто бы мы идем в священный нам поход. Все наши силы, духовные и физические, должны быть цельно устремлены только на то дело, которое нам дано Флорентийцем и Али. Мужайся, и на меня не сердись. Бедное, разоренное сердце Жанны готово привязаться всеми силами к тому, кто выкажет ей сострадание и внимание. Тебе же предстоит сейчас задача не утешения лично одной женщины, а служение всею верностью задаче, взятой тобой добровольно. Двоиться, желать и брата спасти, и женщину найти тебе сейчас нельзя.

Мне и в голову не приходило перейти границы самой простой дружбы в моем поведении с Жанной. Я очень сострадаю ей, готов всем сердцем ей во всем помочь, ответил я. Но верьте, Лоллион, ни она, ни Хава никогда не могли бы быть героинями моего романа... И если чем-нибудь я дал вам повод подумать иначе, я согласен отнести цветы синьорам Гальдони, а вы за нас обоих передайте мои Жанне.

Мы вошли в цветочный магазин, у окна которого стояли несколько минут, разговаривая.

Когда мы стали выбирать букеты дамам, я все же сам выбрал белые и красные розы для Жанны. Я сложил свой букет на пальмовый лист, перевязал его белой и красной лентой, а И. выбрал один букет из розовых, а другой из желтых роз итальянкам.

На его вопрос, почему я выбрал эти цвета роз и лент, я ответил, что не знаю вообще значения цветов. Но Али прислал мне подарки белого цвета цвета силы; и красного цвета любви, когда я шел к нему на пир.

Теперь я, в свою очередь, хочу послать Жанне привет любви и силы и надеюсь, что она не увидит в этом чего-либо предосудительного.

Взяв цветы, мы снова вышли на набережную. Внезапно раздался гудок с нашего парохода, и, хотя торопиться было еще нечего, мы все же отправились прямо на пароход.

Дойдя до первого класса, мы расстались с И.; он прошел к Жанне, а я направился в каюту итальянок и передал розовый букет дочери и желтый матери. Девушка радостно приняла цветы, и нежный румянец разлился по ее лицу и шее.

Мать ласково улыбнулась и спросила, видел ли я мадам Жанну в новом туалете. Я ответил, что туда прошел мой кузен, так как малютки нуждаются в его надзоре, а я повидаю их всех завтра и полюбуюсь сразу туалетами всех.

Я был так полон неожиданными новыми впечатлениями, портфель с книгами брата тянул меня скорее в каюту, чтобы хоть портрет брата посмотреть наедине, а тут приходилось стоять в толпе разряженных дам и мужчин, выслушивать их и отвечать на легкий салонный разговор. Я воспользовался первым попавшимся предлогом, быть может показался не очень учтивым, и поднялся на свою палубу.

Я прошел прямо к себе в каюту с намерением взять душ, полежать и подумать. Но, очевидно, всем моим намерениям не суждено было сегодня сбываться.

Не успел я снять пиджак, как явился мой нянька матрос-верзила и подал мне небольшую посылочку и письмо в очень элегантном длинном конверте. Он очень был заинтересован моим путешествием по берегу, жаловался, что его не пустили со мной в город, а он, наверное, был бы мне там нужен. На вопрос об обеде, я сказал ему, что, когда тронемся, сядем за стол.

С трудом я отделался от этого человека, как пришли турки. Я едва успел спрятать свою посылку и письмо. Турки рассказывали, что очень весело провели время у своих родственников в городе, где узнали о бедствиях бури, из которой счастливо и благополучно выскочил только один наш пароход. Вышедшие из Севастополя следом за нами два парохода, один старый греческий и другой, решившийся выйти из гавани при уже начинавшейся буре французский, оба погибли. А в Севастополе буря все еще свирепствует и сейчас, хотя уже с меньшей силой.

Что же касается нас, то они слышали от старшего механика, что в Константинополе и нашему судну придется идти в очень большой ремонт и задержаться надолго.

Всеми силами я старался быть вежливым и выдержанным, но внутри у меня клокотало раздражение от этой постоянной невозможности жить так, как хочется, а быть прикованным ко всем условностям светского приличия.

«Неужели, думал я, все поразившие меня новые люди огромной выдержки, которых я увидел за эти дни, и едущий со мной сейчас И. приобрели свое хорошее воспитание и выдержку таким же трудным путем, как я?»

Я готов был закричать туркам, чтобы они уходили и дали мне возможность побыть одному. Я еле сдерживал себя в границах приличия, как услышал голос И. и капитана на лесенке нашей палубы.

Меня поразило лицо И. Я еще ни разу не видел его таким сияющим. Точно внутри у него горел какой-то свет, так весь он казался насквозь светящимся радостью.

В моей голове снова промчался вихрь мыслей. Тут были и мысли низкие, малодостойные; я подумал, что И. был так долго у Жанны, что он ее любит и потому сияет. А мне говорил о невозможности сейчас личных чувств. Скользнули здесь и ревность, и грубая мысль о своей зависимости от почти мне незнакомого человека. Я почувствовал протест против своего положения и снова огромное раздражение.

Я почти не слышал, о чем говорили вокруг меня. Еще раз я посмотрел на И. и устыдился всех своих недоброжелательных чувств. Лицо И. все так же светилось внутренним огнем, глаза его сверкали, напоминая глаза-звезды Ананды.

«Нет, сказал я себе, этот человек не может быть двуличным. Мысль такого светящегося лица должна гореть честью и любовью. Иначе откуда же взяться этому свету, который всех греет и рассеивает даже такой мираж, в каком я запутался сейчас».

Я унесся воспоминанием обо всем том, что рассказал мне И. о себе; о том, что я постиг и увидел за короткое время через него, и о том необычном человеке, которого он показал мне в Б.

Постепенно я забыл обо всем, превратился в «Левушку лови ворон», перенесся в сад сэра Уоми и так погрузился в мысли о нем, что точно услышал его голос:

Мужайся, пора детства прошла. Учись действовать не только для помощи брату, но вглядывайся во всех встречаемых. Если ты встретил человека и не сумел подать ему утешающего слова ты потерял момент счастья в жизни. Не думай о себе, разговаривая с людьми, а думай о них. И ты не будешь ни уставать, ни раздражаться.

Я вздрогнул от страшного рева, вскочил, оглушенный им, сконфузился от общего смеха и никак не мог сообразить, где я, — и наконец понял, что это ревет пароходный гудок.

И. ласково обнял меня за плечи, говоря, что нервы мои совсем растрепались за эти дни.

— Да, Лоллион, растрепались. — И я хотел ему рассказать об еще одной своей слуховой галлюцинации сейчас, но он незаметно для других приложил палец к губам и шепнул: «После», — чем немало удивил меня.

Между тем гудок умолк, и на пароходе стояла обычная суета перед отправлением. Мы медленно отходили от мола. Полоса воды между нами и Б. становилась все шире, и наконец берег скрылся из глаз. Еще одна страница моей жизни закрылась, еще один светлый образ поселился в моем сердце прочно, а я снова не заметил, какое огромное место он там занял.

 


Глава 15

 

Мы плывем в Константинополь

Спустя некоторое время явился Верзила со складным столом и скатертью, а за ним лакей с тарелками и прочими принадлежностями для обеда.

Турки вспомнили, что им надо переодеться к табльдоту, и поспешили вниз.

Мне стало легче с их уходом. Гармоничная атмосфера И., точно горный зефир, охватила меня. И все мелкое, раздража-ющее, ведущее мысли и порывы чувств в тупик одного личного переживания, отступило от меня. Интерес к его внутренней жизни, желание понять причины его необыкновенного состояния вышли на первый план. Я невольно подпал под очарование его спокойствия и даже какой-то величавости его настроения. Мои мысли вернулись назад, к его детству, к его страданиям и к той силе, до которой он вырос теперь.

Я молча сидел подле него и только в первый раз заметил, что вся внешняя суета не мешает мне, что я даже не замечаю людей, совершенно ясно их видя.

Я не превратился в «Левушку лови ворон», соображал, где я, перекинулся несколькими словами с капитаном, но внутри меня точно все звенело, я был тих; никогда еще я не испытывал такого спокойствия и сознания, что оно пришло от той внутренней гармонии, которую распространял все продолжавший светиться Лоллион.

«Вот как может быть счастлив человек своим внутренним состоянием. Вот где сила помощи людям без слов, без проповедей, одним своим живым примером», подумал я.

Даже мое нетерпение узнать, от кого мне передали посылку и письмо, отступило куда-то назад, я стал думать о пиcьме Флорентийца ко мне. Только сейчас дошли до моего сознания его слова о том, что я должен поехать в Индию. Помимо непосредственного интереса, который мне всегда внушала эта страна (быть может, потому, что я много о ней читал книг у брата и видел у него много иллюстраций), теперь, когда я увидел такого человека, как Али, узнал от И., что все они и сэр Уоми тоже были в Индии и жили там, мой интерес оживотворился. Мне захотелось самому видеть эту страну. Мой недавний протест и страх Востока улеглись. Я по-новому стал воспринимать разлуку с братом, уже не видя в ней трагедии, а сознавая в ней начало своего героизма.

Мы кончили обедать. И мне пришлось прибегнуть к каплям И., так как в открытом море нас все же качало, и я не чувствовал себя устойчиво. Отголоски бури, как предсказывал капитан, продолжались и сейчас почему-то очень остро действовали на меня.

Я давно уже вижу, дружок, что тебе хочется мне рассказать о своих впечатлениях от стоянки в Б. Мне тоже есть что рассказать тебе, сказал И.

Прежде всего, мне хотелось бы узнать, от кого я получил посылку и письмо из Б., и поделиться их содержанием с вами, ответил я.

По лицу И. скользнула усмешка; он встал и предложил мне перейти в каюту. Я достал из-под подушки своего дивана письмо и посылочку. Разорвав конверт, я был удивлен свыше всякой меры подписью: «Хава», которую я в своем нетерпении посмотрел первою.

Я так изумился, что вместо того, чтобы читать самому письмо, протянул его И. Представление о черной статуе в белом платье, которую я считал для себя мелькнувшей и навек исчезнувшей бабочкой, ожило и довольно неприятно поразило меня.

И. взял письмо, посмотрел на меня своими светящимися глазами и стал громко читать:

«Я не знаю, какими словами начать мне мое обращение к Вам. Если бы я была белой женщиной, я знаю, как бы я миновала установленные вековыми предрассудками условные правила светских приличий. Но моя черная кожа ставит меня вне законов вежливости и приличий, которые белые люди считают иногда обязательными только для белокожих. Я могу обращаться к Вам не иначе, как к частице света и духа, живущих в каждом человеке, независимо от времени и места, нации и религии. Знание рассеивает все предрассудки и суеверия; и я, обращаясь к Вашей любви, позволю себе сказать Вам: «Друг». Итак, Друг, впервые в жизни белый человек выра-

зил мне свою вежливость и сострадание, прижав к губам мои черные руки. Если бы я жила еще тысячу лет я не забуду этих поцелуев, потому что на них ответил Вам поцелуй моего сердца. Быть может, есть много форм любви, о которой говорят и которую выражают действиями женщины. Мне же доступна одна форма: беззаветной преданности, не требующей ничего личного взамен. Я отдаю Вам все свое сердце, не умеющее двоиться; и верность моя пойдет за Вами всюду, будет ли это рай или ад, костер или море, удача или поражение. И почему именно так пойдет моя жизнь, какие вековые законы жизни связывают нас мне ясно. Когда-либо станет ясно и Вам, но сейчас я о них молчу. Я знаю все, что Вы можете подумать о моей привязанности, такой Вам сейчас ненужной и стеснительной. Но будет время, Вы выберете себе подругу жизни, и черная няня будет нужна белым детям. Моя преданность, так навязчиво предлагаемая сейчас, если рассматривать ее с точки зрения условностей, на самом деле проста, легка, радостна. Если подняться мыслью в океан движения всей вселенной и там уловить свободную ноту любви, любви, не подавляемой иллюзорным пониманием дня как тяжелого испытания, долга и жажды набрать себе лично побольше благ и богатства, там можно увидеть не этот серый день, сдавленный печалью и скорбью, но день счастливой возможности вылить из своего сердца любовь свободную, чистую, бескорыстную, и в этом истинное счастье человека. И да простит мне жизнь мою уверенность, но я знаю, что в Вашем доме я найду свою долю мира и помощи Вашим детям. Я знаю, как испугала Вас моя черная кожа, и тем глубже ценю благородство сердца, отдавшего поцелуй моим черным рукам. Чтобы не напоминать Вам о своей черноте и вместе с тем послать Вам память о нашей встрече, я посылаю Вам небольшую шкатулку, которая Вам, наверное, понравится. Примите ее как самый ценный дар моей преданности. Мне дал ее сэр Уоми в день моего совершеннолетия, сказав передать ее тому, за кого я буду готова умереть. Я уже сказала: путь мой за Вами. Чтобы не показаться сентиментальной, я кончаю свое письмо глубоким поклоном Вашему другу И., Вашему брату и Вашему великому другу Флорентийцу.

Ваша слуга Хава».

 

  И. давно кончил читать письмо. Я сидел, опустив голову на руки и не зная, что думать еще и об этой неожиданной случайности.

Нет случайностей, услышал я голос моего друга. Все, с чем мы сталкиваемся, подчинено закону причинности, и нет в жизни следствий без причины. Чем больше освобождается от предрассудков человек, тем больше он может знать. И Хава права, когда пишет тебе, что знание рассеивает все предрассудки и суеверия. Но мы еще будем иметь много времени, чтобы поговорить обо всем этом. Сейчас хочу тебе сказать, что преследовавшие нас сарты погибли на старом греческом судне, на которое их заставила сесть ненависть, хотя они знали о предстоящей буре. Теперь до Константинополя мы свободны от преследования. А там узнаем, как быть дальше. Не хочешь ли посмотреть на заветный подарок Хавы? Качка усиливается, нам необходимо снова обойти весь пароход. После перенесенной бури люди гораздо чувствительнее к качке. Жанну надо навестить первой, потом итальянок и т. д.

Я развернул небольшой пакет Хавы и достал из кожаного футляра квадратную шкатулку темно-синей эмали, на крышке которой был изображен овальный эмалевый портрет сэра Уоми. Портрет был окружен рядом некрупных, но чудно сверкавших бриллиантов, а вместо замка был вделан крупный выпуклый темный сапфир.

За всю жизнь я даже не видел столько драгоценных вещей, сколько мне пришлось их держать в руках за эти недели, сказал я.

Да, ответил И. Как много, много людей хотело бы хоть в руках подержать портрет сэра Уоми, не только что получить его в подарок. Но спрячь все в саквояж, нам время двинуться в обход парохода.

Я спрятал все свои вещи и книги в саквояж. И. достал наши аптечки, и не успели мы их надеть, как в дверях появился послом от капитана Верзила с просьбой поспешить в лазаретную каюту № 1А, что там плохо и матери, и детям.

Мы помчались ближайшими переходами к Жанне, причем мой нянька-верзила снова спас мой нос и ребра, так как я не мог удерживать равновесия. На мой вопрос, уж не буря ли будет снова, И. ответил, что это невозможно для природы разъяриться так дважды подряд. А Верзила, смеясь, уверял, что это всего только зыбь. Быть может, это была зыбь, но надо отдать ей справедливость зыбь препротивная.

Мы вошли к Жанне и снова застали картину почти того же отчаяния, которую увидели в первый раз. Мать сидела с обоими детьми на руках, прижавшись в угол дивана.

Лицо ее выражало полную растерянность, и, когда И. наклонился к девочке, чтобы взять ее и положить на детскую койку, она вцепилась в его руки, крича, что девочка умирает и она не хочет отдать ее смерти на холодной койке, пусть лучше умирает у сердца матери. Жанна так резко схватила руки И., что, если бы я не бросился к малышу, он скатился бы на пол с ее коленей.

Взяв ребенка на руки, я готов был раскричаться и упрекнуть мать в невнимании к нему, но... образ сэра Уоми, прочно поселившийся в моем сердце, помог мне сдержаться и мягко сказать ей:

Так-то вы держите обещание ухаживать самоотверженно за детьми? Разве им удобнее на ваших коленях, чем в постельках?

Жанна плакала, говоря, что, не видав меня так долго, не могла сохранить самообладания, а болезнь детей разрывает ей сердце. Я же позабыл совсем о ней. Я возражал, что И. был у нее, итальянки навещали ее, что я прислал ей книг и цветов, но нельзя думать, что мое присутствие или отсутствие может иметь влияние на здоровье или болезнь детей.

Я сам еще так молод и невежествен, что всецело нуждаюсь в воспитании и наставнике, продолжал я. Если бы не мой брат И., я бы десять раз погиб. вам нужно перестать скучать и думать, что вы одиноки и несчастны, а нужно помочь доктору влить детям лекарство.

Сам не знаю, что я говорил бедной женщине еще, но, очевидно, тон моего голоса передавал ей всю нежность моего к ней сострадания. Мигом она отерла слезы и лучшей сестры милосердия не надо было искать.

И. долго возился с девочкой, слабость которой была ужасна.

Сегодня будет так плохо еще несколько часов. Но зато завтра дело пойдет к улучшению, сказал И. Жанне. Держите ее завтра непременно в постели весь день. Если не будет качки, вынесите ее на палубу. Ну, а малыш через час будет просить есть.

Мы собрались уже уходить, когда Жанна обратилась с мольбой к И.:

Разрешите вашему брату побыть со мной. Я так боюсь чего-то, мне все мерещится какое-то новое горе, все кажется, что дети мои тоже умрут.

И. кивнул головой, сказал мне, чтобы я остался здесь до тех пор, пока за мной не придет Верзила, но что если откуда-нибудь будут звать на помощь доктора, чтобы я ответил, что доктор он И., а я могу только при нем помогать и бессилен без него.

И. ушел. Мы остались с Жанной у постели ее детей. Девочка понемногу успокаивалась; дыхание стало ровнее, хрипы в груди прекратились. Жанна молчала, не плакала; но я видел, что не одна болезнь девочки привела ее к порыву нового отчаяния.

Что случилось? спросил я ее. Почему вы опять в таком состоянии?

Я и сама не знаю, почему на меня нахлынули все ужасные воспоминания и картины смерти мужа. Я почувствовала такой страх перед будущей жизнью. Не могу передать вам, какой жуткий страх на меня нападает, когда я думаю, что мы приедем в Константинополь, и мне нужно будет расстаться с вами и вашим братом. Я умру от одиночества и голода.

Вы умрете от одиночества и голода? А дети переживут вас? Кто же будет на них работать? Кто есть у них ближе вас? Вы думаете о том, что было, и о том, что будет. А сейчас? Об этой минуте, когда вы чуть не уронили мальчика и когда повредили девочке, держа ее не в постели, вы не думаете? Я так же, как и вы, только тем и занимался, что думал или о том, что было, или о том, что будет. Один мой любимый и мудрый друг и мой теперешний спутник И. своими примерами показали мне, как надо жить только тем, что совершается сейчас. И что самое главное это и есть «сейчас». Попробуйте и вы не плакать, а бодро ухаживать за детьми. Ваши слезы мешают им мирно спать, и они будут дольше больны. Улыбайтесь им и их здоровье восстановится скорее. Что касается Константинополя, то ведь И. сказал вам, что он вас там устроит, а слово его никогда не расходится с делом. Если у вас есть цель поставить детей на ноги, зачем вам думать, будете ли вы одиноки? Вы уже по опыту знаете, как непрочно все в жизни. Не думайте, что будет, а думайте и просите И. научить вас, как вам начать воспитывать ваших детей. Я ничего не могу сделать для вас; я сам не имею ни семьи, ни дома и еще не могу сам зарабатывать свой кусок хлеба, так как мало что знаю и умею делать. Но И. я уверен поможет вам.

Я его очень боюсь и стесняюсь, сказала бедняжка. А вас не боюсь и очень радуюсь, когда я подле вас.

Это потому, что я такой же неопытный ребенок в жизни, как и вы. Но если вы присмотритесь внимательнее к И., вы будете счастливы ту каждую минуту, которую проведете с ним.

Вы только что сказали, что улыбка матери помогает детям. Я стараюсь не плакать, но это так трудно. И я не думаю, чтобы И. помог мне научиться воспитывать детей; он сам такой строгий, он никогда не улыбается. Я при нем чувствую себя точно в железной клетке, а при вас мне легко и просто.

Вам легко со мною, ответил я, только потому, что я так же легкомыслен, как и вы. Но если бы вы сосредоточились и подумали, какую громадную энергию вы могли бы передать своим детям, если бы вы их по-настоящему любили! Не слезы текли бы из ваших глаз, а целые потоки энергии. Ведь вы плачете о себе, а вам надо думать, как бы защитить их.

Я не могу еще понять вас, очень тихо сказала Жанна после долгого раздумья. Но мне начинает казаться, что я действительно слишком много думаю о себе. Я постараюсь вдуматься в ваши слова, может быть, они помогут мне начать жить иначе.

Мне было очень жаль бедняжку. И я всячески старался не переходить границы дружеской беседы и не впадать в тон наставника. Жанна же на моих глазах как-то странно менялась. На ее молоденьком личике не играла та улыбка, которой оно всегда светилось, когда я бывал с нею, и отчаяние тоже сошло с него. Печаль, суровая решительность точно она внезапно стала старше меня отделили ее от меня каким-то кругом, в котором она и замкнулась.

Мы молча сидели у детских постелей, и мысль моя вернулась к Хаве. Какою сильной и мужественной женщиной она мне казалась теперь! И как нужна была бы ее черная рука помощи этой хрупкой и тоненькой матери.

Вы не думайте, что я слабая и боюсь труда, внезапно вырвал меня из мира грез дрожащий голосок Жанны. Нет, о нет, я не боюсь труда. Я просто слишком много любила моего мужа. И, потеряв его, я смешала мою любовь к нему и слезы о нем с любовью к детям и страхом за них. Но я начинаю понимать, что страх губит мои силы, приводит в отчаяние и я приношу вред моим детям. Мне только сейчас становится ясно, на какую ужасную жизнь я буду обречена, если не найду в себе мужества жить только для детей, быть им защитой, а буду оплакивать свою печальную судьбу женщины, потерявшей любимого.

В дверь постучали, вошел сияющий Верзила и доложил, что И. просит меня в первый класс, где снова заболела итальянка. Я простился с Жанной и почувствовал, что нанес ей своими словами какую-то не то рану, не то разочарование. И ее пожатие было менее горячим, а лицо все оставалось таким же суровым.

Быстро поднялись мы с Верзилой в первый класс, где царила паника; очевидно, крупная волна вызывала жестокие воспоминания о минувшей буре и страх перед ней.

Я застал И. в каюте синьор Гальдони, где старшая была вся в слезах, а младшая снова лежала как труп.

Это и есть тот тяжелый случай, Левушка, о котором я тебе сказал в первый же раз. При каждом сильном волнении будет наступать такое обмирание организма, пока синьора Мария не научится в совершенстве владеть собой, обратился ко мне И.

Нет, нет, я ничего особенного ей не сказала, раздраженно и повышенно громко сказала синьора Джиованна. Я только хотела предупредить новое несчастье. Довольно с нас и одного горя было.

Зачем вы привлекаете внимание соседей громким разговором? тихо сказал ей И. Ведь сейчас надо помочь вашей дочери прийти в себя. Это не так легко; и если вы будете кричать, мои усилия могут остаться бесплодными. Если же не можете найти в своем сердце столько любви, чтобы думать о жизни вашей дочери и все свои силы устремить на помощь ей, а не на мысли о своих волнениях, уйдите из каюты. Всякие мысли эгоизма и раздражения мешают в моменты опасности.

Простите мне мое безумие, доктор. Я буду всем сердцем молиться о ней, стараясь сдержать слезы, сказала мать.

Тогда забудьте о себе, думайте о ней и перестаньте плакать. Плачут всегда только о себе, ответил И.

Он велел мне, как и в первый раз, приподнять девушку и влить ей лекарство, ловко разжав зубы. Затем он сделал ей укол и с моей помощью движения искусственного дыхания.

Но все усилия оставались безуспешными. Тогда он свернул папиросу из бумаги, насыпал туда едко пахнувшего порошка, поджег его и поднес к самым ноздрям девушки. Она вздрогнула, чихнула, кашлянула, открыла глаза, но снова впала в беспамятство.

Тогда И. брызнул ей в лицо водой, а к шее приложил горячую грелку и снова зажег траву. Она вторично вздрогнула, застонала и открыла глаза. И. с моей помощью посадил ее и, продолжая держать у ее лица горящую траву, сказал:

Дышите ртом и как можно глубже.

Я держал девушку за плечи и чувствовал, как все ее тело содрогается при каждом вздохе.

Долго еще мы не отходили от нее, пока она вполне не пришла в себя. И. велел напоить ее теплым молоком, запретил разговаривать с кем бы то ни было и укрыл теплым одеялом. Матери он сказал, что не только бури больше не будет, но что через час-два и море будет совсем спокойно.

Мы вышли на палубу, где нас ждала целая кучка людей, во главе которой стоял несчастный муж злющей княгини. Молодой человек имел очень плачевный вид. На левой щеке его был темно-синий кровоподтек, правый глаз весь затек и тоже был совсем синим, точно его исколотили в драке.

Вид его был так жалок, что даже смешной контраст между элегантным костюмом и кособокой цветной физиономией не вызывал смеха. А его единственный, молящий глаз говорил о громадной трагедии, переживаемой этим человеком.

Доктор, сказал он дрожащим слабым голосом. Будьте милосердны. Я, право, ни в чем не виноват в выходке моей жены. Судовой врач отказывается зайти к нам, под предлогом массы очень серьезных больных. Он думает, что княгиня наполовину притворяется, наполовину больна только от страха. Но я уверяю вас, что она действительно умирает. Я никогда не видел ее в подобном состоянии. Она уже не может ни кричать, ни драться. Она очень, очень стара. Будьте милосердны, лепетал он. Для меня и многих будет страшная драма, если я не довезу ее до Константинополя...

И. молча смотрел на этого несчастного человека, а передо мной в один миг мелькнула загубленная жизнь, проданная за деньги отвратительной старухе. Не могу сказать, как поступил бы я на месте И., он же тихо сказал: «Ведите».

О, благодарю вас, пробормотал муж княгини, и мы двинулись за ним в каюту № 25.

Я скоро вернусь к вам, сказал И. обступившим его со всех сторон пассажирам. Я обойду всех, кто будет нуждаться в моей помощи. Не ходите за мной, ждите меня здесь.

Ужасное зрелище представилось нам, когда мы вошли в каюту. В отчаянном беспорядке мы увидели нечто страшное, уродливое, седое, бездыханное, лежавшее на койке с отвисшей беззубой челюстью, что даже не напоминало разъяренной толстой старухи в рыжем парике, скандалившей в коридоре лазарета.

И. подошел к постели, потрогал руку, лоб и шею трупообразной княгини и перевел взгляд на мужа, единственный глаз которого выражал муки страха и ожидания приговора И.

Ваша жена жива, сказал он ему. Но ожидать, что она будет вполне здорова, уже невозможно. Ее разбил наполовину паралич, и двигаться она не сможет. Что касается речи и рук, об этом можно будет сказать что-нибудь только тогда, когда я приведу ее в чувство, а вы выполните все те процедуры, которые я ей назначу.

Я готов со всем усердием ухаживать за ней, лишь бы сохранилась ее жизнь и она доехала до Константинополя. Там она должна встретиться со своим сыном, моим двоюродным братом, и уж будь что будет. Лишь бы никто не заподозрил меня, что я ее в дороге уморил, сказал муж.

С этими словами он опустил голову на руки и заплакал как ребенок.

Не могу сказать, какие чувства говорили во мне сильнее: презрение к здоровому мужчине, торговавшему своим титулом из нежелания работать, или сострадание к человеку, сбившемуся с понимания ценности независимой трудовой жизни.

Если бы я не провел последнего времени жизни в таком высоком нравственном кругу, как Флорентиец и И., я бы грубо отвернулся от внушающего мне отвращение князя. Но сейчас в моем сердце не было места осуждению, я только почувствовал еще раз свое бессилье помочь ему.

Мужайтесь, друг, услышал я голос И.

Князь поднял свое залитое слезами лицо и сказал твердым голосом, какого я от него не ожидал:

О, доктор, доктор! Сколько ужаса я вынес за эти три года! Сколько мук стыда и унижения я вытерпел за свою безумную ошибку. Эта бездельная жизнь измучила меня хуже всякой пытки. Только спасите ей жизнь. Я сдам ее на руки ее сыну и начну трудиться. В новой жизни я постараюсь вернуть себе уважение честных людей, которое потерял, хотя бы мне пришлось стать нищим.

И он снова опустил свое изуродованное лицо на руки.

Мужайтесь, еще раз сказал И. Начать жить по-новому, зарабатывать свой хлеб никогда не поздно. Не надо и нищенствовать, мы вам поможем найти труд, если вы этого хотите. Но я думаю, что вам надо пока остаться при вашей жене. Она ведь знает вашу честность и никому, кроме вас, не доверяет. Но даже и вам она не сказала правды, как она чудовищно богата. Теперь же, без ног и, может быть, без рук, она не согласится ни минуты быть без вас. Только вам одному она и верит. Исполните сначала ваш долг мужа и душеприказчика при ней, а тогда уж начинайте новую жизнь. И если захотите трудиться, я скажу вам, как и где меня найти.

 

<Оглавление>   <далее>


 
  на главную Agni-Yoga Top Sites Твоя Йога
  Webmaster - Владислав Шпурик