К. Антарова - "Две жизни" (кн.1, фрагмент 27)Я посмотрел на сэра Уоми и был поражен тем выражением сострадания, которое лежало на его чудесном лице. Огонь погас. Сэр Уоми велел мне протереть оставшийся невредимым бриллиант и подать его Браццано. — Что же, цел? Чья взяла? Кто кому будет теперь рабом? — хрипел Браццано, дрожащими руками вырвав у меня свое сокровище. Но едва он прикоснулся к нему, как с диким криком уронил его на стол. — Дьявол, дьявол, что вы с ним сделали? — завопил он как зверь. Сэр Уоми протянул руку и тихо сказал: — Умолкни. Я предупредил тебя, несчастный человек, что теперь тебя никакая светлая сила уже не может спасти. Ты не можешь вынести прикосновения любви и света и умрешь мгновенно. Последнее, чем я могу помочь тебе, — это уничтожить мерзкую связь между тобою и теми гнусными, потерявшими человеческий облик, предавшимися черной магии кощунственными существами, которым ты обещал отдать жизнь за власть, славу и богатство. Он велел мне палочкой, которую он мне подал, снять феску с головы Браццано и бросить ее в камин. Я обсыпал ее порошком и, по приказанию И., вернулся на место. — Я ничего не сделал с вашим камнем, — снова заговорил сэр Уоми. — Просто тот наговор, который — как вы уверяли — превышает все силы света, оказался ничтожным обманом, а не истинным знанием. Вы совершили два больших преступления. Вы отдали два — правда, украденных вами, — состояния и обещались быть семь лет в рабстве у шарлатана и кощунника, давшего вам камень. Теперь вы видите, куда все это привело вас. Подойдя к камину, сэр Уоми поджег порошок. Никогда не забуду, что произошло через миг. Раздался грохот, точно разорвался снаряд. В черном дыму завыл ветер в ка-мине. Женщины вскрикнули — но все продолжалось несколько коротких мгновений. — Сидите все спокойно. Никакой опасности нет, — раздался голос сэра Уоми. Когда дым рассеялся, все взоры обратились на Браццано. Совершенно идиотское и скотское выражение было на его лице. — Возьми этот флакон, Левушка, протри этим платком лоб, лицо и шею несчастного, — подавая через стол небольшой пузырек и платок, сказал сэр Уоми. Побеждая отвращение, с состраданием, которое разрывало мне сердце, я выполнил приказание. Через некоторое время лицо несчастного стало спокойнее, пена у рта исчезла. Он озирался по сторонам, и каждый раз, как взгляд его падал на чудесный бриллиант, его передергивало; нечто вроде отвращения и ужаса мелькало на его лице, как будто в сверкающих лучах камня он видел что-то устрашавшее его. Некоторое время в царившем молчании было слышно лишь прерывистое дыхание Браццано да изредка его не то стон, не то вздох. — Молодой человек, — внезапно обратился он ко мне, — возьмите от меня этот камень. Только в одном вашем сердце было милосердие ко мне, и вы не побрезговали мною. Я не говорю о трех этих людях, — указал он на сэра Уоми, Ананду и И. — От их прикосновения я бы умер. Но здесь сидят люди, которых я баловал немало, как, например, любимчика Леонида. И ничего, кроме ужаса и страха, как бы моя судьба не испортила его жизни, я в его сердце сейчас не читаю. В одном вашем сердце и глазах я вижу слезу сострадания. Спасибо. Возьмите эту вещь, пусть она сохранит вас в жизни, напоминая вам, как я погиб. — О, нет, нет, этого не может быть! Не может погибнуть человек, что бы он ни сделал, если он встретил сэра Уоми. Я буду молить моего великого друга Флорентийца, наконец, упрошу Али помочь вам. Прошу вас, не отчаивайтесь, — заливаясь слезами, точно подхваченный бурей, сорвался я с места. И никто не успел опомниться, как я обнял Браццано за шею и поцеловал его. Я стал перед ним на колени, призывая мысленно Флорентийца и моля его облегчить судьбу несчастного. Из глаз Браццано скатились две слезы. — Это первый чистый поцелуй, который мне дали уста человека, — тихо сказал он. — Освободите же меня, возьмите камень, он меня невыносимо давит; пока он будет тяготить меня, я жить не смогу. Я посмотрел на сэра Уоми, вспоминая его слова, как осторожным надо быть, принимая от кого-то вещи. — Вещь, Левушка, сама по себе теперь безвредна. Но, принимая ее, ты берешь на себя обет сострадания всем несчастным, гибнущим в когтях зла. И, взяв ее сегодня, ты уже должен будешь идти путем не только борьбы со злом, но и защиты всех страдальцев, закрепощенных в страстях и невежественности, — сказал он мне. — Когда Флорентиец бежал со мной через поля, спасая меня от смерти, он не ждал моих просьб. Когда Ананда дал мне одежду дервиша, он нес мне милосердие, о котором я не просил. Когда он и И. пришли на помощь моему брату, они, как и вы, сэр Уоми, шли легко и просто. Я мал и невежествен, но я рад служить Браццано — вот этому, освобожденному вами — и не вижу в этом подвига; также буду стараться защищать и утешать всех падающих под тяжестью своих страстей. В то время, как я говорил, я увидел, что красная рука спутника Браццано тянулась по скатерти к камню. Зрелище этой красной волосатой руки, выпяченных, что-то шептавших губ, с вожделением, жадностью и каким-то тайным страхом смотрящих на камень выпуклых глаз и вытянутой вперед маленькой головки доктора Бонды было так отвратительно и вместе с тем мерзко-комично, что привлекло внимание всех и многие стали невольно смеяться. Заметив, что его поведение все равно привлекло внимание всего стола, Бонда привстал, вытянул руку еще дальше, но никак не мог ухватить камень. Обводя стол своими шарящими черными глазками, он сказал: — Браццано, не делайте глупостей, подайте мне камень. Я его спрячу, а потом передам куда надо — и снова все будет хорошо. Он, видимо, старался переменить свою неудобную позу, но не имел сил выйти из смешного согнутого положения. — Последняя просьба, сэр Уоми. Разрешите мальчику взять камень и развяжите меня с этим ужасным Бондой. Перед ним я не виноват ни в чем. Скорее он ввергал меня все в новые и новые бедствия, — сказал Браццано. — Вы уже освобождены от всех гадов, что шипели вокруг вас. Вспомните, когда вы несли на себе этот камень, впервые став его владельцем, вы встретили высокого золотоволосого человека. Что он сказал вам? — спросил сэр Уоми. — Я отлично помню, как он сказал мне: «Добытое кровью и страданием, кощунством и грабежом не только не принесет счастья и власти, но несет рабство, яд и смерть самому владельцу. Если чистый поцелуй сострадающего сердца не осушит слезу на твоей щеке — страшен будет твой конец!» Тогда я не придал никакого значения этим словам и смеялся ему в лицо. Теперь — свершилось, — закончил Браццано. — Приказать мальчику я не могу, как я не внушил ему дать вам поцелуй сострадания. Он сам — только он один — может решить в эту минуту свой вопрос, — ответил сэр Уоми. Я взглянул на сэра Уоми, но он не смотрел на меня. Глаза И. и Ананды, Анны, Строганова были тоже опущены вниз. Никто не хотел или не мог помочь мне в этот трудный момент. Я взглянул на капитана и увидел, что одни его глаза, полные слез, смотрели на меня так ободряюще, так ласково, что мне сразу стало легко. Я собрал все силы, звал Флорентийца и... точно увидел его в круглом окне улыбавшимся мне. Я засмеялся от радости, взял камень в руку и сказал Браццано: — Я исполню и легко и весело ваше желание. Но у меня нет ничего, что я мог бы предложить вам взамен. Что будет в моих маленьких силах — я буду рад сделать для вас. На лице Бонды отразилось злобное разочарование, и он убрал наконец свою руку. — Ступайте отсюда, — тихо сказал ему сэр Уоми. — А вы, капитан, помогите Браццано добраться до дому и вернитесь снова сюда, — обратился он к моему доброму другу. — Браццано, все,
что я могу для вас сделать, — это помочь вам укрыться в Тироле у моих друзей.
Если вы хотите, капитан даст вам каюту на своем пароходе и довезет вас до С. Там вас встретят и проводят до
места, где ваши сообщники не дерзнут
преследовать вас, — сказал сэр Уоми Браццано. — У меня выбора нет, — ответил тот. — Я согласен. Но ведь все равно меня и там найдут и убьют мои вчерашние спутники, — помолчав, опуская голову, безнадежно прибавил он. — Идите смело и ничего не бойтесь. Страшно не внешнее, а внутреннее ваше разложение, — все так же тихо и твердо сказал сэр Уоми. Капитан подошел к Браццано, помог ему встать и увел его из комнаты, всей своей силой поддерживая его согнувшуюся, стариковскую фигуру. Вслед за их уходом все встали из-за стола, и часть общества перешла в кабинет Строганова. Когда все там сели, я увидел, что, кроме моих друзей, сюда вошли только муж и жена Строгановы, Анна и Леонид. — Анна, во многом, что произошло сегодня, есть часть и твоей вины, — сказал сэр Уоми. — Два года назад Ананда тебе сказал, чтобы ты покинула этот дом и сожгла феску Леонида. Ты не сделала ни того ни другого. Но ты одержала над собой другую победу, и у Ананды была еще возможность взять на себя задачу охраны твоей семьи. Когда он теперь приехал, чтобы радостно увезти тебя в Индию, где ты должна была начать иную полосу жизни, он нашел тебя в сомнениях, ревности, мыслях о своей молодости и красоте, увядающей без личного счастья. Тот кусок материи, что тебе прислал Али, я не могу передать тебе. Из нее шьют в Индии хитоны людям, видящим счастье жизни в освобождении от страстей, а не в закреплении себя в них. Ты же стала жаждать страсти. Остальное — та буря, из которой тебя спас Ананда и куда ты дала себя увлечь Браццано, — то только твоя тайна, и о ней говорить здесь я не буду. Еще семь лет теперь трудись, учись, работай в самой простой жизни серых дней. Помоги Жанне достичь самообладания и пока храни ее детей. Помогай князю, не дичись людей и не мечтай о жизни избранных. Не скупись на музыку, расточай людям сокровища своего дара. Играй и пой им, но не бери денег за свою музыку. Нет времени, нет пространства как ограничения в пути вечного совершенствования человека. Радуйся, что испытание пришло сейчас и раскрыло тебе самой твое шаткое сердце. Не плачьте, Елена Дмитриевна. Тяжелый и страшный урок ваш показал, как, начав с малого компромисса, будешь все глубже лезть в него и кончишь падением. Внесите теперь мир в свою семью, которую вы разбили, поставьте своего младшего сына в нормальные условия труда. А для мужа постарайтесь быть доброй и заботливой сестрой милосердия, так как по вашей вине он считает себя больным, а на самом деле ваш вечный страх заразил и его и выразился в кажущейся болезни. Это были последние слова сэра Уоми. В дверях комнаты появилась высокая фигура капитана. Сэр Уоми ласково ему улыбнулся, простился со всеми, и мы вышли на улицу, отказавшись от экипажа Строганова. Я был счастлив вырваться из этого дома на воздух. Увидя небо в звездах, вспомнил Флорентийца, как я ехал с ним в повозке ночью по степи к Ананде. Как тогда я чувствовал себя одиноким и брошенным! Теперь же — ощутив, как нежно взяли меня под руку И. и капитан, как ласково смотрели на меня сэр Уоми и Ананда, — чувствовал себя как в неприступной, радостной крепости, в их защитном кольце. Я еще раз
поблагодарил мысленно Флорентийца, который дал
мне возможность узнать всех этих людей и жить подле них.
Наши последние дни в Константинополе Точно в девять часов утра на следующий день я стучался в двери сэра Уоми. Каково же было мое изумление, когда вместо работы я нашел сэра Уоми в дорожном костюме и в прихожей увидел увязанный чемодан. В комнате был капитан, подававший сэру Уоми билеты на пароход. Он, очевидно, незадолго до меня пришел. Лицо его было очень бледно, как будто он всю ночь не спал. А я, по обыкновению вечером провалившийся куда-то в глубоком сне, ничего не знал о том, как мои друзья провели ночь. Заметив мой расстроенный вид, сэр Уоми погладил меня по голове и ласково сказал: — Как много разлук, где ты был или давно привязан, или успел вновь привязаться, пришлось тебе пережить, Левушка, за последнее время. И все их ты пережил и переживаешь тяжело. С одной стороны, это показывает твою любовь и благодарность к людям. С другой — отсутствие ясного знания, что такое земная жизнь человека и как он должен ценить свой каждый день, не тратя его на слезы и уныние. — Скоро, через несколько дней, ты уедешь с И. в Индию. И новые страны, через которые ты будешь проезжать, кое-где останавливаясь, и новые люди, их неведомые тебе обычаи и нравы, — все поможет расшириться твоему сознанию, толкнет твою мысль к новому пониманию вещей. Пройдет несколько лет, мы с тобой увидимся, и годы эти — твои счастливейшие годы — мелькнут как сон. Многое из того, что ты увидел и услышал за это короткое время, лежит сейчас в твоем подсознании, как в запасном складе. Но ты не только поймешь все, что там копишь, но и перенесешь большую часть оттуда в свое творчество. — На прощанье, мой дорогой секретарь, возьми от меня вот эту цепочку, надень на нее очищенный силой любви камень Браццано и носи на груди, как знак вечной памяти о милосердии, обет которого ты сам добровольно принес. Где только возможно, будь всегда милосерден и не суди никого. Любовь знает помощь, но она не знает наказаний и осуждения. Человек сам создает всю свою жизнь, а любовь — когда кажется, что она внешне подвергает человека наказанию, — только ведет его к высшей форме жизни. Завет мой тебе: никогда, нигде и ни с чем не медли. От кого бы из нас ты ни получил весть, — выполни тотчас же приказ, который она несет, не вдавайся в умствующие рассуждения и не жди, пока у тебя где-то внутри что-то станет готовым. Эти замедления — только доказательство неполной верности; и ты видел, к чему привели размышления Анны, как разъели ее сомнения весь мост, ею же самой выстроенный, к уже сиявшему ей новому пути освобождения. Этот камень, принесший людям столько горя и слез, очищен такой же силой любви и сострадания, какая бросила тебя в объятия гада и заставила задрожать слезу в его, не знавших в своей деятельности пощады, глазах. Твой поцелуй принес ему привет закона вечности: закона пощады. — На этой цепочке, кажущейся тебе такой великолепной работы, сложены слова на языке, которого ты еще не знаешь. Они значат: «Любя побеждай». Я вижу, — засмеялся сэр Уоми, — что ты уже решил изучить этот язык. — Ах, сэр Уоми, среди каши в моей голове и огорчений — одно из которых очень горькое, — разлука с вами, я ясно сознаю, как я невежествен. Я уже дал себе слово однажды изучить восточные языки, когда ничего не понимал в речах Али и Флорентийца. Теперь этому моему слову пришло новое подкрепление, — и я подставил шею сэру Уоми, надевшему мне камень с цепочкой собственной рукой. — Этот камень был украден у Флорентийца. На остром углу треугольника были еще крест и звезда из изумрудов. Когда ты приобретешь полное самообладание и такт, ты, по всей вероятности, получишь их из рук самого Флорентийца. Теперь же он просил меня надеть камень милосердия тебе на шею. Моя же цепь пусть связывает тебя со мной. Каждый день, когда тебе будет казаться, как трудно воспитать себя, как недосягаемо полное бесстрашие, коснись этой цепочки и подумай о моей любви и верности тебе. И сразу увидишь, как, единясь в красоте и любви, легко побеждать там, где все казалось непобедимо. Он обнял меня, я же едва сдерживал слезы и был полон такой тишины, мира и блаженства внутри, какие испытывал минутами только возле Флорентийца. В комнату вошли И. и Ананда. Лица их были совершенно спокойны, глаза-звезды Ананды сияли, как и подобает звездам; и оба они, казалось, совсем не были расстроены предстоящей разлукой с сэром Уоми. Этого я никак не мог взять в толк. Поглядев на капитана, я увидал на его лице отражение своей собственной скорби о разлуке с сэром Уоми. Как я ни ценил своих высоких друзей, но с капитаном я всегда чувствовал себя как-то в большем ладу, чем с ними. Мне казалось, что непреступаемая грань лежит между мною и ими, точно стена иногда отделяла меня от них, а между тем никто из них преград мне не ставил ни в чем. Ананда взглянул на меня — опять точно череп мой приподнял — и смеясь сказал: — Стена стене рознь. Я покраснел до волос, И. и сэр Уоми улыбнулись, а капитан с удивлением смотрел на меня, не понимая ни моего смущения, ни реплики Ананды, ни улыбки остальных. Глубоко растроганный напутствием сэра Уоми, я не сумел выразить ему ничем своей благодарности вовне. Я приник устами к его маленькой, очаровательно красивой руке, мысленно моля его помочь мне сохранить навек верность всему, что он сказал мне сейчас. Вошел слуга сэра Уоми, сказав, что князь прислал спросить, может ли он видеть его. Сэр Уоми отпустил нас всех до двенадцати часов, прося зайти к нему еще раз проститься, так как в час его пароход отходит. Он приказал слуге просить князя, с которым мы и столкнулись в дверях. Мне было тяжело, и я инстинктивно жался к капитану, сердце которого страдало так же, как мое. Среди всех разнородных чувств, которые меня тогда раздирали, я не мог удержаться, чтобы не осуждать равнодушия моих друзей к разлуке с сэром Уоми. Как мало я тогда понимал и разбирался в душах людей! И как много позже я понял, какую трагедию победило сердце Ананды в это свидание с сэром Уоми. И какой верной помощью, забывая о себе, был и он, и И. моему брату во все время моей болезни в Константинополе и до самого последнего вечера, когда столкновение с Браццано дошло до финала у Строгановых. И. ничего не говорил мне, что погоня за нами все продолжалась и концы ее были в руках Браццано и его шайки. Как потом я узнал, ночь перед отъездом сэра Уоми все мои друзья провели без сна. Они отдали ее капитану, наставляя его к его будущей жизни, а также объясняя ему, где и как он должен оставить Браццано. И. не сказал мне ни слова, а самому мне было и невдомек, как тревожила его дальнейшая жизнь Жанны и Анны, и всей семьи Строгановых, так как своим участием во всем этом деле он брал на свои плечи ответ за них. — Ничего, Левушка, не смущайся. Ты уже не раз видел, как то, что кажется, вовсе не соответствует тому, что на самом деле есть, — сказал мне И. Я посмотрел ему в глаза — и точно пелена упала с глаз моих. — О, Лоллион, как мог я только что почувствовать какое-то отчуждение от вас? И я мог подумать, что в вашем сердце было равнодушие к сэру Уоми? — Не равнодушием или порывами горечи и уныния движется жизнь, а радостью, Левушка. Той высшей радостью, где нет уже личного восприятия текущей минуты, а есть только сила сердца — любовь, где ни время, ни пространство не играют роли. Любовь не судит — она радуется, помогая. Если бы я не мог забыть о себе, а стонал и горевал бы о том, что разлука с сэром Уоми лишает меня общества любимого друга и его мудрости, я бы не имел времени думать о тебе, твоем брате, Жанне, княгине и еще тысяче людей, о которых ты и не подозреваешь в эту минуту. Живой пример великого друга сэра Уоми, который ни разу за все время моего знакомства с ним не сосредоточил своей мысли на себе, который сам делал все, о чем говорил другим, вводил меня в тот высокий круг любви активной, где равнодушие, уныние и страх не существуют как понятия. Капитан с Анандой свернули в сад, мы же с И. пошли к себе. Я рассказал ему все, что говорил мне сэр Уоми, и показал ему подаренную им цепочку, которую он сам, продев в нее камень, надел мне на шею. — Вот тебе, Левушка, наглядный пример, какая разница между тем, что кажется людям видимой справедливостью, и тем, что на самом деле идет по истинным законам целесообразности. Чтобы получить такую цепочку, тысячи людей затрачивают годы жизни. Иногда они всю жизнь добиваются победы над собой в каких-то качествах, мешающих им двинуться дальше, трудятся, ищут, падают, борются — наконец достигают, как кажется им и их окружающим. А на самом деле перед истинными законами жизни стоят на месте. Ты, мальчик, ничем — по законам внешней справедливости — не заслужил того счастья, которое льется на тебя, как из рога изобилия. Ты и сам не раз за это время, окруженный высшим счастьем, считал себя одиноким и несчастным, — ласково говорил И. К нам вошел капитан, но, заметив, что у нас идет серьезный разговор, хотел уйти к себе. — Вы не только не помешаете, дорогой капитан, но я буду рад, если вы побудете с Левушкой до прихода парохода сэра Уоми. Ни вам, ни ему не следует провожать его, так как он еще многих должен принять, а для Хавы, которая останется здесь еще несколько дней и, быть может, поедет на вашем пароходе обратно, у него останется только несколько минут пути от дома до набережной. Я не сомневаюсь, что обоим вам это тяжело, но ведь вы оба достаточно осчастливлены. Берегите свое счастье и уступите немного его другим. И. вышел, и мы остались вдвоем с капитаном. Обоим нам было одинаково тяжело, что мы не проводим сэра Уоми и не будем видеть его милого лица до последнего мгновения. Капитан курил папиросу за папиросой, иногда ходил по комнате и ерошил свои и без того торчавшие ежиком волосы. Мы молча приводили себя внутренне в порядок, как бы совершая свой духовный туалет перед последним свиданием с сэром Уоми в двенадцать часов, как им было нам назначено. Наконец я решился прервать молчание и сказал: — Капитан, дорогой друг, не сердитесь на меня, что я нарушаю молчание, хотя и вижу, что вам совсем не хочется говорить. Но мне надо поделиться с вами, какими мыслями я сейчас жил и как я нашел в них успокоение. Каждый из нас получил от сэра Уоми так много. Лично мне одно его присутствие давало даже физическое состояние блаженства. Не говоря уже о совершенно особенном внутреннем мире, когда все кажется понятным, ничего не нужно, кроме следования за ним. Я понял сейчас, что следовать за ним смог бы только тогда, когда самостоятельно решу свои жизненные вопросы. Когда научусь твердо стоять на собственных ногах, не ища помощи со всех сторон для их решения, как я это делаю сейчас. Должно пройти какое-то время, где я выясню себе свой путь творчества, найду сил крепко держать себя в руках, — тогда я могу быть нужен сэру Уоми, как ему нужны сейчас И. и Ананда. Я рад, что первое легкое испытание меня больше не расстраивает. То или иное время пройдет до нового свидания с сэром Уоми, я думаю только об одном: достойно прожить каждую минуту разлуки с ним, не потеряв ни мгновения попусту. — Ты совершенно прав, друг; надо быть достойным всего того, что получено от сэра Уоми, Ананды и И. Но ты теряешь только первого из них, а я теряю не только их всех троих, но и тебя. С кем могу я теперь, после того как я понял глубочайший смысл жизни, поделиться своими новыми мыслями? Я и до сих пор был всегда замкнут и носил прозвище «ящик с тайнами». Кому же теперь я могу высказывать свои мысли и как искать тот путь единения, о котором говорят мои новые друзья? — Я, конечно, ничего еще не знаю и мало что понимаю, капитан. Но я видел, как для вас стал понятен язык музыки. У вас есть теперь новая платформа для понимания и Лизы, и ее матери. И вы сами как-то говорили мне, что думаете много о Лизе и написали ей письмо. Это раз. Второе — разве между вами, мною и еще сотней простых людей и нашими высокими друзьями лежит пропасть? Хоть раз вы видели, чтобы они показали людям свое превосходство? Чтобы они презирали кого-то? Или обошли своею помощью там, где могли помочь? Хоть раз видели вы их тяготящимися той или иной встречей? Так и мы: сколько можем, должны стараться следовать их примеру. Третье, если я теряю сэра Уоми и Ананду, сохраняя близость И., то из опыта потерь, разлук, разочарований и горя последних месяцев я понял только одно: люби до конца, будь верен до конца, не бойся до конца, — и жизнь посылает вознаграждение, какого не ждешь и откуда не ждешь. — Мальчишка мой, милый философ! Пока я еще ни разу не любил до конца, не был верным до конца и не был храбрым до конца, а утешение от твоей кудрявой рожицы уже получил, — весело расхохотался капитан. — Ну, вот что. Скоро одиннадцать часов. Поедем-ка в садоводство и привезем цветов, Левушка. — Ох, капитан, у сэра Уоми в его собственном саду такие цветы, что лучше уж нам и не срамиться. Капитан напялил мне на голову шляпу, мальчишески засмеялся и потащил на улицу. Очень быстро мы нашли коляску и покатили к его другу садоводу. Подгоняемый монетами, кучер забыл свою константинопольскую лень, и вскоре мы стояли перед самим садоводом. Капитан оставил меня у деревца с персиками, где хозяин любезно предложил мне есть их, сколько хочется, а сам ушел с ним в оранжерею. Не успел я еще и насладиться пречудесными персиками, как он уже вышел, неся цветы в восковой бумаге. Хозяин уложил их в корзиночку с сырой травой, обвязал и подал мне. Она была довольно тяжелая. Когда мы ехали обратно, я спросил моего спутника, почему он не показал мне цветов, точно это завороженная красавица. — Цветы эти и есть красавицы. Они очень нежны и так чудесны, что ты немедленно превратился бы в «Левушку — лови ворон», если бы я тебе их показал. А у нас времени в обрез. — Ну хоть скажите, как зовут ваших таинственных цветочных красавиц? — спросил я с досадой. Капитана рассмешила моя раздраженность, и он сказал: — Философ, их зовут фризии. Это горные цветы, их родина Индия. Но если ты будешь сердиться, они станут из белых черными. — Ну, тогда вам придется подарить их Хаве; сэру Уоми еще черных красавиц не надо. Довольно и одной, — ответил я ему в тон. Капитан весело смеялся, говорил, что я все еще боюсь Хавы и что, наверное, мое «не бойся до конца» относится к обществу Хавы. — Очень возможно, — ответил я, вспоминая письмо Хавы, которое я получил в Б. — Но, во всяком случае, если она когда-нибудь и будет жить в моем доме, то я буду ее бояться меньше, чем вы боитесь сейчас Лизы и всего того, что должно у вас с нею произойти, — брякнул я, точно один из тех попугаев, которых разносят в Константинополе, они вытаскивают билетики «судьбы» и подают любопытным их будущее в виде свернутого в трубочку лотерейного билетика. Удивление капитана превратило его в соляной столб. Не знаю, чем бы это кончилось, если бы мы не подъехали в эту минуту к дому и не встретились с Анандой и Хавой, шедшими к сэру Уоми. — Возьмите ваших красавиц, — сказал я, подавая капитану цветы. — Каких красавиц? — спросил Ананда. — Белых, для сэра Уоми, если они еще не почернели, — очень серьезно сказал я. — Если же почернели, то... — Замолчишь ли ты, каверза-философ?! — закричал капитан. Хава очень была заинтересована, каких еще красавиц не хватало сэру Уоми. — Горных, — шепнул я ей. — Нет, это невыносимо! Неужели вы притащили ему козленка? — смеялась она, обнажая все свои белые зубы. — Вот-вот, из самой Индии, если только этот козленок не позавидовал вашей черной коже и не сделался черным. — Левушка, ну есть же границы терпению, — воскликнул капитан, начиная чуть-чуть сердиться. Ананда погрозил мне, взял из моих рук корзинку и развязал ее. Вынув цветы из бумаги, он сам издал восклицание восторга и удивления. — Фризии, фризии! — закричала Хава. — Сэр Уоми очень хотел их иметь, чтобы развести у себя в саду! Это ему будет очень приятно. Да они в горшках, в земле и во мху! Ну кто из вас выдумал такого козленка, тот счастливец. Если бы умела завидовать, непременно позавидовала бы удачнику. — Пожалуйста, не завидуйте, а то вдруг они и вправду почернеют, — сказал я, любуясь никогда не виданными роскошными цветами. Белые, крупные, как восковые, точно тончайшим резцом вырезанные, необычной формы колокольчики наполнили прихожую ароматом. Капитан взял один горшок, дал мне другой. Когда я отказывался, уверяя, что идея и находка — его, он улыбнулся и шепнул мне: — Одна фризия — я; другая — Лиза. Вы шафер. Идите и молчите наконец. — Ну, уж Лиза фризия, — куда ни шло. Но вы, вы ужасно любимая, но просто физия, — так же шепотом ответил я ему. — Эти китайчата будут до тех пор разводить свои китайские церемонии и топтаться на месте, пока не опоздают, — сказал Ананда с таким веселым юмором в голосе, что мне представилось, будто его тонкое, музыкальное ухо уловило наш шепот. Я не мог выдержать, залился смехом, которому ответил смех сэра Уоми, отворившего дверь своей комнаты. Увидав наши фигуры с горшками цветов, имевшие, вероятно, довольно комичный вид, сэр Уоми сказал: — Да это целая свадьба! — он ласково ввел нас в комнату, взял у каждого из нас цветок и обоих нас обнял, благодаря и говоря, что разведет по клумбе фризий в своем саду, присвоив каждой название морской и сухопутной. Очень внимательно осмотрев цветы, сэр Уоми позвал своего человека и вместе с ним упаковал их в нашу же корзинку, обильно полив водой и цветы и прикрывавшую их траву и приказав завернуть корзинку в несколько слоев бумаги и в грубое мокрое полотно. Слуга исполнил приказание и вместе с вынырнувшим откуда-то Верзилой, взявшим чемодан, пошел вперед на пристань. Много народа было в комнате. Были и такие лица, которых я совсем не знал; кое-кого видел мельком, а из хорошо знакомых мне были только турки, Строганов и князь. Для каждого у сэра Уоми находилось ласковое слово. Мне он сказал: — Ищи радостно, — и все ответит тебе. Цельность чувства и мысли скорее всего приведут тебя к Флорентийцу. О брате не беспокойся. Выработай ровное отношение к нему. Наль — не Анна. Я приник к его руке, ошеломленный его словами, как бы ответом на самые затаенные мои мысли. Все проводили сэра Уоми до коляски, и сели в нее И., Ананда и Хава. Я спросил И., не навестить ли нам с капитаном Жанну, на что он ответил одобрением, сказав, что зайдет с Анандой за нами к ней. Экипаж завернул за угол и скрылся из глаз всех провожавших. Вздох сожаления вырвался у всех, а князь плакал как ребенок. Я подошел к нему и предложил пойти с нами к Жанне, говоря, что туда приедут И. с Анандой, как только проводят сэра Уоми. Он согласился, попросил подождать его несколько минут и, видимо, обрадовался случаю не быть сейчас дома. Я понимал его состояние, потому что у самого горла ощущал рыдание и подавил его с большим трудом. Как ум ни говорил мне, что надо сделать над собой усилие и перейти в иное, не унылое настроение, — ощущение мое снова было близко к тому, которое я испытывал у камина в комнате брата, сжигая письма. — Какая страшная вещь — разлука, — услышал я голос капитана, как бы отголосок собственной мысли. — Да. Надо что-то понять, какой-то еще неведомый нам смысл всего происходящего. Научиться воспринимать все так, как говорит и делает сэр Уоми: «Не тот день считай счастливым, который тебе что-то принес приятное; а тот, когда ты отдал людям свет сердца». Но для меня это еще так далеко, — сказал я со вздохом. — Для вас далеко, — задумчиво ответил мне капитан, — а для меня, боюсь, и вовсе недоступно. Князь вышел к нам, извиняясь, что задержал, и мы пошли по знойным, как раскаленная печь, улицам, ища всюду тени, но это мало нам помогало. В магазине мы нашли обеденный — или, вернее, связанный с жарой, как всюду в Константинополе, — перерыв. Анна сидела внизу у шкафа, в кресле за работой, а Жанна все еще лежала наверху, хотя уже поднималась ненадолго и пыталась работать. Анна была бледна, похудела. Но в глазах ее уже не было убитого выражения и того отчаяния, какое я видел в них здесь же, во время ее разговора с сэром Уоми. На низкий поклон капитана она приветливо улыбнулась ему и протянула левую руку, говоря, что не может оставить зажатых в правой руке цветов. Он почтительно поцеловал эту дивную руку со сверкавшим на ней браслетом. «Боже мой, — думал я. — Как страдание и соприкосновение с людьми, одаренными высшими силами знаний, меняют людей! Еще так недавно я видел эту гордую красавицу возмущенной откровенным мужским восхищением капитана. И он, стоящий сейчас в таком уважении, с кроткими и добрыми глазами перед ней, — куда же девались капитан-тигр и Анна с иконы? Тех уже нет, нет до основания, а живут новые, — вместо тех, умерших». Я превратился в «Левушку — лови ворон», мысли закипели в моей голове, наскакивая друг на друга, одна другую опрокидывая, не доходя ни в чем до конца, — и все точно решая вопрос, лучше ли, надо ли, так меняясь, умирать людям, превращаясь в совершенно другие существа. Зачем? Мне казалось, я вижу и слышу вопли и стоны тысяч душ, носящихся в хаосе и оплакивающих свои заблуждения, непоправимые ошибки и молящих о помощи. — Левушка, что с вами? — услышал я нежный и слабый голосок Жанны. — Ах, это вы, Жанна? — вздрогнул я, опомнившись. — Я хотел к вам подняться, да, по обыкновению задумался и заставил вас спуститься сюда, — ответил я, здороваясь с Жанной. — О, это ничего. Князь мне помог сойти. Ах, Левушка, как же вы переменились после болезни. Вы ничуть не похожи на господина младшего доктора, который утешал меня на пароходе. Дети спят, а то, пожалуй, они бы вас сейчас не узнали. Вы совсем, совсем другой, только я не умею сказать и объяснить, в чем перемена, — говорила Жанна, усаживая меня и князя в углу магазина. — Каждому кажется, что переменились люди, которых он видит, потому что в самом себе перемену замечает человек с трудом. И только тогда, когда что-нибудь огромное входит в его жизнь, — только тогда он отдает себе отчет, как он сам переменился, как выросли его силы и освободился дух. Мне вы, Жанна, кажетесь не только изменившейся, но вся вы точно сгорели; и вместо прежней Жанны я вижу страдающее существо. Что с вами, дорогая? Ведь нет никаких причин вам так тосковать и плакать, — нежно целуя крохотную, детскую ручку Жанны, сказал я. — Ах, если бы вы знали, вы бы не поцеловали этой руки, — отирая катившиеся слезы, ответила мне Жанна. — И перед князем я виновата, и перед Анной, и перед И. Ах, что только я наделала, и как теперь мне все это исправить? — сквозь слезы бормотала бедняжка. — Я бы уже была здорова, если бы мысли раскаяния меня не ели. Я нигде не нахожу себе покоя. Только когда лежу в кровати, точно от полога, которым доктор И. закрыл мой уголок, веет на меня успокоением. Когда мне бывает очень плохо, я прижмусь к нему лицом — и станет на сердце тихо! <Оглавление> <далее> |
на главную |
|
|